Сто лет назад, 23 июня 1920 года в селе Монастырщина ныне — Кимовского района Тульской области родился генерал-полковник авиации, Герой Советского Союза Сергей Дмитриевич Горелов. Сам он, правда, утверждал, что 22-го. Но во всех энциклопедиях, в том числе в Тульском биографическом словаре стоит именно эта дата.
26 октября 1944 года за образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные мужество и героизм в боях с немецко-фашистскими захватчиками гвардии капитану Горелову Сергею Дмитриевичу присвоено звание Героя Советского Союза.
Всего за время войны совершил 312 боевых вылетов, в 60 воздушных боях сбил лично 27 и в составе группы 1 самолет противника.
24 июня 1945 года в составе сводного полка 4-го Украинского фронта участвовал в историческом Параде Победы в Москве на Красной площади.
После войны продолжал службу в ВВС. В 1952 году окончил Военно-воздушную академию. Был 1-м заместителем командующего воздушной армией в Прикарпатском военном округе. В 1967—1969 годах — старший военный советник по ВВС в Египте. В 1971 году окончил Высшие академические курсы при Военной академии Генштаба. С мая 1969— по январь 1977 годах — командующий 14-й воздушной армией в Прикарпатском военном округе.
Из интервью Сергея Дмитриевича Горелова Артему Драбкину для портала «Я помню»
– Я родился в селе Монастырщина в излучине Дона. Вскоре родители переехали в Москву. По существу, я всю жизнь прожил в Москве, только на каникулы ездил ловить рыбу в Непрядве. В Москве окончил техникум; по комсомольской путевке поступил в Дзержинский аэроклуб, который закончил в 1938 году. После этого меня направили на учебу в Борисоглебское училище, которое я закончил в начале лета 1940 года. Шла Финская война, и вместо двух лет мы обучались только полтора года. Естественно, после училища я, кроме как взлетать и садиться, ничего не умел, но считалось, что мы освоили У-2, И-5, И-15.
В большинстве училищ И-5 были с ободранными крыльями, так что на них только рулить можно было учиться. У нас И-5 были летные. Ну и рулили, конечно… Рулежка - это ужас, ты весь в масле, летящем от двигателя, в пыли и грязи, поднимаемой с земли винтом.
…К началу войны я, как и многие мои ровесники-сослуживцы, практически не овладел этой машиной (И-16). А что ты хочешь, если мы всего-то и выполнили несколько десятков полетов по кругу и немного попилотировали в зоне?! Ни стрельбы, ни боя. Блудили мы страшно, даже не умели летать по маршруту. Нам было всем по 19-20 лет - мальчишки!
На аэродроме города Львова было сосредоточено три полка - около двухсот самолетов. И как раз на мой день рождения, в три часа ночи, нас начали бомбить. Мы все вскочили, побежали на аэродром, а там… Почти все самолеты были уничтожены или повреждены. Мой И-16 не был исключением. Когда я подошел к нему, мне показалось, что он - скособочившийся, с отбитым левым крылом, - как будто смотрит на меня и спрашивает: "Где, ходишь? Какого хрена спишь?"
В тот же день нас распределили по машинам и повезли в сторону Киева. Пока проезжали Львовскую область, в нашей машине убили семь человек. Местные жители с колоколен, с чердаков стреляли… До того советских ненавидели …А раз война началась, то и бояться нас перестали.
Доехали мы до Киева, где нас посадили на поезд и отправили под город Горький на аэродром Сейма. За один месяц мы переучились на ЛаГГ-3. … ЛаГГ хорошо подходил только для штурмовки наземных целей. Он же фанерный, не горит; с очень крепкой кабиной. Бывало, самолет весь разваливается при посадке, а кабина - цела, что летчика и спасает.
Вести воздушный бой на наших машинах было бессмысленно. Нас прикрепили к штурмовикам Ил-2. Мы их должны были прикрывать. Чем? Собственными самолетами, больше нечем. Летали вокруг своих штурмовиков, делали все, чтоб их не сбили. Потому что если собьют, виноват будешь ты, неприятности будут большие, могут и под суд отдать.
В 41 году у нас не было ни теории, ни практики по прикрытию штурмовиков - ничего. Главное было, сопровождая штурмовиков, если не сбить противника, тот хоть напугать его, не дать прицельно стрелять по Ил-2.
…Меня часто спрашивают: "Страшно было?". А нам бояться было некогда. Мы были настроены на драку. Прилетишь, скорей заправишься, не вылезая из кабины, и – снова в бой! Мы были готовы к тому, что могут сбить. Мы даже прощались перед вылетом. Считали, что если вернемся, то слава богу, тогда вечером по 100 грамм выпьем и потанцуем; а нет, значит не судьба. И к потерям не относились, как к трагедии. Если сравнить с сегодняшним днем, то готовность умереть у нас была, как сейчас у террористов-смертников и, что характерно, боевой дух не падал даже в период отступления! Поражения не могли нас сломить - мы к ним относились, как к временному явлению. Настолько было цельное воспитание и так велика любовь к Родине. Клич "За Сталина! За Родину!" звучал для нас, как молитва! За всю войну я даже признака трусости нигде не видел! Может быть, где-то это и было. Но в своем окружении я с этим явлением не встречался.
На моих глазах погибло очень много. Ведь в начале войны как было: 3-4 дня - и эскадрильи нет. А это были самые лучшие летчики. Но, как я уже говорил, тогда мы воспринимали смерть как нечто естественное, присутствующее постоянно. Настроение изменилось только к Кубанскому и Курско-Белгородскому сражениям. Там мы уже не думали, что нас собьют. Сами стали сбивать фашистов. Я помню, одна девушка мне сказала тогда: "Серега, теперь ты можешь жениться". - "Почему?" - "Тебя теперь не собьют".
Под Сталинградом и под Москвой, в начале операции на Курско-Белгородском направлении, бывало, приходилось делать до 8 вылетов в день. В остальное время - в пределах 4-5 вылетов. Восемь вылетов - это неимоверно тяжело. После последнего вылета без посторонней помощи выбраться из кабины было сложно. Уставали не столько от физического, сколько от нервного напряжения. Хотя и физическая усталость, конечно, к вечеру накапливалась. Причем после тяжелых и непрерывных боев почти у всех летчиков было расстройство желудка.
Нельзя сказать, чтобы усталость была хронической, нам все же давали отдых. После тяжелых боев мы по 5-6 дней отдыхали в Домах отдыха, которые устраивали недалеко от линии фронта. Там мы отсыпались, ходили на танцы с девушками, восстанавливали силы и все расстройства проходили сами собой.
Первый орден Красного Знамени я получил в 1942 году под Сталинградом. К орденам и награждениям все мы относились с чрезвычайным трепетом. Ведь в начале войны награждали скупо. Даже летчиков с медалью "За боевые заслуги" или "За отвагу" уже считали героем. Он - первый человек, ему все можно, да и девки на это обращали внимание. За войну я получил пять орденов Красного Знамени и два - уже после войны. К слову, в бой мы летали с орденами и партийным билетом. Девчата ордена пришивали, чтобы не оторвались (это когда уже колодки пошли). А сначала ордена на винте были, и это нам больше нравилось.
…Под Сталинград мы прибыли в конце августа после очередной переформировки, в результате которой мы получили Ла-5. Тут уже жизнь пошла по-другому… Во-первых, у него скорость - почти 700, если с "прижимчиком". Во-вторых, удивительно живучая машина! В одном из воздушных боев под Сталинградом мой самолет получил очередь в двигатель. Кабину начало маслом забрызгивать, а самолёт всё-таки летит! Мне удалось дотянуть до аэродрома и сесть. Двигатель остановился в ходе пробега, и меня притянули на стоянку. Заключение техников было таким: ремонту не подлежит. Оказывается, два цилиндра двигателя было отбито! Ты представляешь?! Там только шатуны ходили! Тот же "Як", стоит осколку попасть в двигатель, зацепить какую-нибудь трубочку и - все. На свободной охоте на Ла-5 можно было подзаработать, но мы так и продолжали штурмовики сопровождать. Поэтому я и сбил мало.
Сталинградская битва - это не то, что показывают в кино. И дело не в каких-то секретах. Просто невозможно заснять её такой, какой она была. Вот, допустим, взлетаем мы с аэродрома четверкой или шестеркой; видим: над городом самолетов - что мух над мусорной ямой. Волги не видно, нет ее… Хотя она - огромная, широкая, в целый километр, но вся в огне, даже воды не видно. Весь Сталинград был в огне, будто огнедышащий вулкан. Тут я стал другим человеком. Я начал понимать, как вести с немцами воздушный бой. Во время одного из самых сложных боев мы сбили два самолета противника. Один из них сбил я. Мы сходу, на встречных, атаку сделали. Они думали, мы будем в хвост заходить, а мы - в лобовую. Знаешь, каково видеть, когда рядом вражеский самолёт разлетается и падает?!
Два раза меня сбили под Москвой. Два раза - под Сталинградом. Два раза - под Белгородско-Курской дугой и один - под Киевом. Всего семь раз.
Как меня сбили в первый раз? Мы сопровождали бомбардировщиков Пе-2, взлетели четверкой. Я был ведомым у командира эскадрильи. Где-то, не доходя до Смоленска, бомбардировщики сбросили листовки и бомбы. Когда возвращались, появились истребители противника. Начался бой. Немцы сбили нашего командира эскадрильи, а следом - и меня. Самолет пришлось посадить на переднем крае. Я вылез, смотрю - стрельба. Тут - немцы, тут - наши. Пехотинцы кричат: "Давай скорее - убьют!". Я - бегом к своим. Знал: главное - добежать, и жить будешь. Спасся. Второй раз меня сбили над территорией противника в августе 1941 года под Скопином, у меня двигатель остановился. Сел на поляну и бегом в лес. Встретился с мальчишкой. Я его попросил отвести меня к партизанам. Он начал отказываться. Я на него направил пистолет: "Тогда я тебя пристрелю". Он повел. Я говорю: "Ты правильно ведешь? Если только меня встретят немцы, я тебя убью". Он меня привел. Я ему деньги даю, он говорит: "Зачем они мне нужны?" Потом бегом скрылся, чтобы я его не застрелил. Партизаны вывели меня через линию фронта к своим.
Я считал, что когда сбивают - это нормально. Я знал: все равно рано или поздно собьют. Главное было не попасть в руки к противнику. Конечно, нельзя говорить, что было совсем не страшно. Но больше страха и беспокойства появилось, когда мы начали наступать, когда началась настоящая война. Страшно было, когда подбили под Киевом, поскольку не знал, как садиться - на фюзеляж или выпрыгивать? А во время Курско-Белгородской операции у меня был такой случай. Был очень тяжелый бой; видимо, связались с очень опытным противником. Мы дрались-дрались, никого не сбили, а меня они подожгли. Это было в 50-100 километров от линии фронта. На высоте 4000-5000 метров. Мы разошлись, и вижу: пламя из-под двигателя продвигается к кабине. Я стал тянуть к линии фронта; кое-как дотянул, но высоты, чтобы прыгать, не осталось. Решил садиться и, по привычке, выпустил шасси. Только коснулся земли - самолет скапотировал. Вылезти не могу, пламя подходит ближе и ближе. Подбежали случайно оказавшиеся рядом связисты, тянувшие линию. Говорят: "Ух, как горишь!" Я отстегнул привязные ремни, парашют. Они слегка отломали обшивку борта, так что я только голову просунуть смог и застрял. Они орут, чтобы я оттолкнулся, а упереться не во что. Они стали самолет раскачивать, и я потихоньку вылез. Отбежали в овражек, и самолет вспыхнул. Буквально в последнюю секунду меня спасли. Командир полка и командир дивизии направили ходатайство в их часть и их всех наградили Орденом Красной Звезды.
С моим другом Петро Гнидо был такой случай. Его сбили под Сталинградом, все видели, как он упал на линию фронта. И видели даже, как группа немцев его сразу схватила. Собрал командир полка нас, произнес речь и заканчивает ее стоя: "Вечная память Петро Гнидо". Открывается дверь, Петро заходит. Он все-таки убежал с парашютом. Где-то остановил машину, и его привезли. Вот давал он жару! Отчаянный! Мы были командирами соседних эскадрилий, но в тяжелых боях всегда летали вместе. В какую бы кашу ни попадали, даже когда противника в десять раз больше, все равно мы выходили из боя живыми и здоровыми. Он и в воздухе, и на земле был очень отчаянным. Его девки больше всех любили. Петро Гнидо - это был бог у женщин.
Мог ли я избежать того, чтоб меня не сбили целых семь раз? Как сказать… Ведь мы многого не умели, а лететь все равно надо было. Да и в бою так: несмотря на то, что ты расстрелял все боеприпасы, из боя выходить нельзя. Если уйдешь - это предательство. Ты находишься в бою, и противник не знает, кончились у тебя патроны или нет. Это жесткий принцип. Но мы его соблюдали неукоснительно.
При сбитии прыгать полагалось только в том случае, если чувствуешь, что самолет неуправляемый или горит. То есть в критической ситуации между жизнью и смертью. Выпрыгнуть - тоже риск. Может получиться, что тебя еще в воздухе расстреляют. Мы не расстреливали немцев в воздухе. Моды такой не было, а они расстреливали. Поэтому когда ты на большой высоте, нужно затяжным пройти, и над землей раскрыть. А это не так просто.
…Какое отношение было у народа? Любовь! Вот случай. Это было в 1942 году, когда мы получали Лаг-5 в Арзамасе. Арзамас недалеко от аэродрома Сейма. Была Пасха. Мы еще Героями не были, но орденов уже было много. Нас человек шесть. Идем по центру Арзамаса. Недалеко церковь. Мы разговариваем, шутим. Погода отличная, солнце… Вдруг, нам навстречу - крестный ход, с иконами, человек пятьсот. Мы им дорогу уступаем. Они останавливаются в 10 шагах, встают на колени и начинают молиться на нас. Вот какое отношение! После войны такого отношения уже не было. Когда нас сбивали, пехота, как увидит - летчик! - и покушать проведут, и все что угодно.
Войну я закончил в должности командира эскадрильи, майором. А после войны вместо того чтобы, как некоторые герои, пьянством заниматься, мы вдвоем с моим другом Петро Гнидо решили учиться. У нас же было по 7 классов образования. В Мукачево мы случайно встретили эмигранта, доктора математических наук. И вот, этот человек согласился подготовить нас за два года по всем предметам, которые входили в экзаменационную программу академии. Через два года мы сдали выпускные экзамены по программе средней школы. Помню, директор школы, в которой мы сдавали, сказал: "Только в военной форме не приходите". Мы пришли в гражданской одежде, но нам все равно немного помогали. В результате у нас только по немецкому были тройки, а так 4-5 по всем предметам. На следующий год, в 1948, мы поступили в Военно-воздушную академию.
К мирной жизни после войны привыкать было довольно тяжело. Прежде всего, бытовые проблемы. Никто нашим благоустройством не занимался. День летаешь, потом ищешь, где жить. Правда, как летчики мы питались бесплатно. И на жену давали паек, продуктами были обеспечены. Но где жить? Дадут тебе койку солдатскую - вот и все. Но жена как-то выдержала. Со дня нашей свадьбы прошло уже шестьдесят лет, и мы все это время вместе. Я с ней познакомился, когда в аэроклубе в Химках летал. Поблизости была деревня Вашутино, мы туда вечерком после полетов ходили с гармошкой, песни пели. И лет семь мы с моей будущей женой дружили. Как только попадал в Москву - сразу к ней. И вот, во время войны я уже получил звание Героя, но она не знала об этом. Приехал. Мать ее говорит: "Сережа, она в поле полет". Я пошел туда. Подхожу, говорю: "Аня!". Она встала, увидела у меня на груди звезду и опять села. Тогда я понял, что на ней и женюсь.
