Начинала свою трудовую деятельность секретарем комитета комсомола на Новомосковском химкомбинате. Она кандидат химических наук, руководила большой лабораторией во ВНИПИМе, занимала должность руководителя сектора по надзору в химической промышленности по экологической безопасности в областном правительстве, имеет патент на изобретение. Но сегодняшний ее рассказ о том, что запомнилось о времени немецкой оккупации Сталиногорска в 1941 году, и о том, как жили в городе в военное время.
Нам было приказано сидеть в подвале
– В Сталиногорске наша семья оказалась в 1934 году. Тогда было объявлено о строительстве химкомбината, и родители, убегая от того, что кулаков ссылали, по объявлению приехали сюда из Ельца. Всех селили в бараках, но родители предпочли снимать комнату в частном домике. Потом сами купили домик. Я этот дом хорошо помню. Как-то увидела в Туле, около рынка, в продаже картину – ну копия наш дом. Под соломенной крышей, но причесанный-причесанный; единственное маленькое окошечко в нем. Мне казался этот дом очень хорошим. Хотя это даже не дом был, а землянка. Порог такой высокий, что когда мы, дети, начали ходить, нас надо было через него переносить.
Папа был мягкий человек, но больной. У него для того времени было хорошее образование – законченная церковно-приходская школа. Он нам помогал учиться до седьмого класса. Очень хорошая память у него была, любил стихи.
А дедушка закончил московский университет. Но почему-то нигде не говорил об этом. Мы это поняли по его словам, когда он стал заниматься с нами, школьницами. Просим, расскажи нам про такого-то ученого, или закон Ома. Он рассказывает. Спрашиваем: «А где это написано?». Он показывает на свою голову. Когда пришли немцы, он жил за печкой. Мы называли это кабинет, а на самом деле – закуток.
Жители Аварийного поселка на рытье убежищ. Лето 1941 г.
Когда пришли немцы, мне было семь лет. А в марте того года родилась еще одна девочка – моя сестричка. Она родилась в марте, в июне началась война, а в декабре пришли немцы.
Немцы были ужасными. До сих пор, если они мне приснились, значит, что-то плохое случится.
До этого бежали наши солдатики. Какие же они были жалкие, плохо одетые. За ними кухня не успевала, они были голодные, и все женщины, картошка же у всех еще была, как только солдатик наш забегал, кормили их картошкой. Мама постоянно плакала, и соседки тоже. Мы только потом поняли, что картошка – это богатство, когда ее не стало.
Уже мы знали вой немецких самолетов. Даже если такой звук далеко, надо было убегать.
Возле наших окон была хорошая дорога, из золы. В каждом доме ведь топили углем, потому что рядом шахта была. А поскольку зола гигроскопична, то и зимой не замерзала. Кому-то что-то привезти, заезжали на эту дорогу. Помню, мы вышли из дома. Видно было очень далеко. Я стояла, ухватившись за маму. Появились «они». Кто думал, что в нас стрелять начнут? Стоим и смотрим. Первыми шли мотоциклы. Как же немцы были одеты! Как будто для сцены. Все новенькое, блестящее. Против наших солдатиков, которые бежали, небо и земля. Что-то кричат друг другу, играют на губных гармошках. Как только сошли с мотоциклов, прямо сразу: давай еду! Наш домик такой маленький, они его облюбовали. Как потом объясняли: пахло хорошо, вкусно.
К нам поставили четверых. Один вообще зверь. Не помню, немец он, кажется, был. Второй был финн. Еще один был, кажется, венгр. Самые злые были немец и финн. Четвертый – пожилой немец, который спас нашу маленькую сестричку.
Ее хотели застрелить. Она все время кричала и кричала. Тот, злой немец, ее уже держал за пятку, чтобы стрелять. А другой, пожилой, лет пятидесяти, как мне казалось, выскочил на середину комнаты и выхватил девочку. Говорит: у меня дома четверо детей. Спас ее.
Тогда они сказали, чтобы детей не видели здесь. Но куда? Домик маленький. В сенях была коза, пара овец, куры. Немцы только и ходили: яйки, яйки давайте. За ними шла кухня, а кухня такая ароматная!
Сразу сели за стол. Если они сидели за столом, пройти было невозможно. Как только они поселились – ноги на стол, и сидят. А нас-то учили, что кухонный стол – это святое, здесь едят.
Нам многое было интересно. До этого мы не видели шоколада и шуршащую фольгу. А они ее бросали. Когда они еще не выгнали нас, мы сидели и ждали: хоть посмотреть, что это такое – шелестит, блестит. Но после того случая с сестрой нам было приказано сидеть в подвале.
Оперетта закончилась во время бегства
– В подвале просидели больше двух недель. Нельзя было выйти. Наступило 16 или 18 декабря – вдруг немцев нет? А перед этим была такая стрельба, слова сказать невозможно, чтобы тебя услышали. Мама сразу сказала: «Не бойтесь, это наши».
Видела я еще, как они отступали. Как сумасшедшие. Кухни нет, есть им хочется, а все уже поотбирали. Голодные. Это долго надо не есть, чтобы быть такими голодными. Глаза у них выкатывались, все время искали, что съесть. Хлеба-то не было. Хлеб задолго, как прийти немцам, не подвозили. Стали бить людей, чтобы дали еды. Но еду придерживали все, не понимая, что их могут убить.
«Конно-велосипедная» колонна немецкой 112-й пехотной дивизии в г. Донском. Предположительно, 12 декабря 1941 года.
Холодно, мороз. Немцы одеты для форса, у них ничего не было теплого. Уши красные. Хоть и детская память, но мы помним, что они все время брались за уши и растирали их. Эти их красивые фуражки не прикрывали. И отбирали все, что можно взять в доме, чтобы одеться. А что взять-то, все бедные были. Они брали постельное белье. Одеяла сразу прорезали штыками, делали дырки для рук. Даже взяли тонкую перинку, продырявили. Потом эту перинку нашли где-то далеко. Когда немцы отступили, люди, когда что-то находили, спрашивали друг друга, чьи вещи. Вот так эта перинка нашлась.
Еще мерзли у них ноги. А подобрать что-то из обуви было нечего. Валенки наши они брезгливо бросали. Проверили иконы – наверное, на предмет их старины. Но не взяли.
Отступали они сумасшедшим темпом, поэтому злые были невозможно. И вдруг перестали казаться нарядными. Когда ехали сюда – это были как сцены из оперетты. Тот, который в люльке, играет на гармошке. А потом весь форс с них сошел.
Пожилой немец успел пожаловаться маме, что они много посылок посылают домой, а жены там гуляют. Я потом почти эти же слова встретила, нам давали читать записки одного немецкого солдата. И вот он там пишет, что русские победят, потому что они спокойны за свой тыл. Они знают, что их жены не гуляют. А их это очень беспокоило. Наши солдаты потом рассказывали, что в Германии, на чердаках, находили много вещей, присланных из России.
Сколько они бед, пока были у нас, наделали. Зарезали нашу козу, всех кур поели. Еще страшная картина: когда мы из подпола вышли, нам сказали, что они повесили человека в центре Новомосковска. Даже фамилию помню – Хробищев, директор школы, член партии. Рассказывали еще, что женщина одна, учительница, говорила по-немецки, и ее просили что-то рассказать. И она им говорила дезинформацию. Знаете, несмотря на то, что отступали, немцы ее искали. Но никто не выдал.
Надо отдать должное нашим – карточки быстро напечатали. Нам полагалось по 200 г хлеба в день. А еще где-то на севере от нас взорвали элеватор. Когда наши отступали, уничтожали все ценное. По ночам полнеба было красное от пожаров. Выгорали шахты. Взорвали пятнадцатую шахту, которая была рядом с нами. А жизнь всякого домика от нее зависела. С химкомбината все ценное эвакуировали, но его не сжигали. Еще комбината ведь как такового не было. Я и не знала, что он потом родным станет.
Мама с соседками после отступления немцев ездили на элеватор и привозили рожь в сумках. Все было пересыпано стеклом. Это была наша работа, детей. Высыпаем на стол и выбираем по зернышку, очищаем от стекла.
Если полстакана набирали, это было очень хорошо. Это не мука еще, но из этого можно было печь что-то вроде пышек. Люди приспосабливались, мельницы поделали из чурбаков. Мы, дети, крутили верхнюю часть такой мельницы.
В окрестностях было много убитых фашистов. А была же зима, все замерзло. И чтобы снять с них сапоги, их отрубали вместе с ногами. По другому невозможно. Помню, когда впервые это увидела, на меня сильно подействовало. Хоть это и немцы, но ведь люди. Потом, говорят, этих мертвых всех подраздели.
Кино под открытым небом
– К чести нашей власти, к новому году всем школьникам было велено собраться в школах. А школы же разбомбили. До сих пор у меня перед глазами: школу, в которую надо было мне идти, разбомбили, а детский садик рядом стоял целый. И наш первый класс собрался в этом детском садике.
У меня день рождения в декабре, поэтому в сентябре меня не взяли в школу. А тут все пошли, и я пошла. Букварь был – старшая сестра училась, у нее букварь остался. На чем писать, ни у кого ничего не было. Писали на книгах, между строчек. Но те, кто с сентября учился, уже начали писать, а я только пришла. Благо я первый класс знала хорошо по учебе сестры. Она вслух читала, а я запоминала. Поэтому быстро всех догнала.
Наша учительница Мария Васильевна была добрейшая женщина. Фамилию ее уже не помню. К каждому она находила свое слово, свой подход. Костюмчик у нее был еще от какой-то другой жизни, нормальной. А такая худенькая! Когда моя мама пришла спросить, как я занимаюсь, она ответила: «Я вам честно скажу, не знаю. Но она чаще всех подходит ручки греть около буржуйки».
Мама тогда спросила: «Как у вас с питанием?». Она ответила, что мужа ее взяли на фронт, и он сразу погиб. Живет с сыном, и у них ничего нет. Мама говорит: «У нас есть картошка, но она очень мелкая». Учительница ответила, что придет, спросила, какой наш номер дома. Она пришла, у нее даже сумки нет. Мы ей в мешочек эту самую мелкую картошку накладывали, она во все кармашки еще у себя ее напихала.
Потом ей был выдан аттестат на умершего мужа, она стала что-то получать. Но тогда этой картошечкой мы практически спасли ей жизнь.
Вот так прошел первый класс. Мне понравилось учиться, понравилось ходить в школу. Мы тогда, все дети, ждали друг друга, чтобы идти группой. Мне это почему-то все время напоминало демонстрацию. А у меня еще были очень большие валенки. Мало того, что я сама маленькая, еще и эти валенки. Я от всех отставала. Помню, ребята, какие побольше, шестой класс, брали меня и тащили на себе, не бросали. Знаете, кажется, когда все вокруг плохо, и дети должны быть обозленные. Нет, не обозленные. Доброта была.
Потом нам стали давать кусочек хлеба в школе. Черный, но вкусный. Пятьдесят граммов. И некоторые ходили в школу только ради этого. Матери говорили: она бы не пошла, но хлебушек-то дают.
Поскольку мы жили в частном секторе, походы в Сталиногорск назывались «пойти в город». Там стояло два или три четырехэтажных дома, назывались они итээровские. Вдруг появилась афишка: кино! Мы пошли в кино. Во время сеанса не могу понять: почему так холодно? А оказалось, крыши-то над нами нет. Помню, все ребята лежали на полу, а у нас, девчонок, какие-то места были, мы сидели. Мы потом очень часто вспоминали тот поход в кино.
Клуб ИТР Заводского района Сталиногорска в 1930-х годах и в 1942 году.
Репродукторов у нас не было, только в городе. Около них всегда стояли люди. Когда говорил Левитан, у всех мурашки по коже. Левитана слышно было очень далеко. Хоть он и заканчивал словами «Победа будет за нами!», начинал-то он с того, что наши оставили населенный пункт такой-то. Но эта «Победа будет за нами!» людей все-таки держала, верили, что именно так и случится.
Люди между собой все сплотились. У кого родня была в городе, всех перетащили к себе. Потом кончилась картошка. Потому что и солдат кормили, и немцы картошку тоже ели. Весна была голодная невозможно. Помню, лужочек был у нас, на котором росли шампиньоны. Вот шампиньоны нас выручали.
Дали нам наделы земли под посадки. Достаточно далеко от того места, где мы жили. Давали лошадей. Сажали только картошку. Я считаю, картошке надо поставить памятник. И после войны всё на картошке держалось.
А тогда у кого-то она все-таки еще оставалась. Очистки не выбрасывали, отдавали тем, кто просил. У кого-то сохранилась мелочь. Вот это все и посадили. У нас сколько-то мелочи было посажено.
Восьмой год мне был, мама просила сбегать посмотреть: выходит или нет. А стебельки вылезали, как горох, тоненькие, потом только набирали силу.
Меня почему-то заставляли песни петь, когда копали огород. Стояли какие-то щиты, из этих щитов сделали типа эстрадки. Кто стихи читал, кто что. Папа не приходил, ему тяжело было.
Когда картошку начали подкапывать, это был праздник. Ее подкапывали – она еще меньше грецкого ореха. Нас мама учила, как правильно это делать, чтобы не тронуть корни, не повредить. Все думали, после этого осенью собирать будет нечего. Но природа сильна – урожай у нас был.
Зимой, чтобы что-то привезти, были санки, а для лета ничего не было. Только когда с фронта начали приезжать калеки, они стали делать ящики на колесиках для перевозки. Как они гремели!
Потом на карточки хоть немного мяса начали давать.
А самое главное – утром рано надо бежать за хлебом. Прикрепление было строго по магазинам. Я быстро бегала. Мама очень часто удивлялась: «Ты уже пришла?». Идешь и Богу молишься, чтобы был довесок к буханочке. Его съесть можно.
Мы, дети, в магазине не доставали до верха прилавка, но глаза наши были там, у продавца, смотрели, как режут хлеб. Уже до открытия магазина ребятня была у входа. Не помню такого, чтобы у кого-то отняли хлеб или карточки. Терять – теряли.
Когда немцев выгнали, стали приезжать торговцы из Средней Азии. Тыквы у нас было много, а тыква, она же большая. Я помню, была тыква весом в пуд – 16 килограммов.
Киргизы из дыни делали косички, которые вялили на солнце. Очень вкусно.
А мы – такие же из тыквы и вялили их на печке.
Из лебеды делали вкусное первое блюдо – щи.
Помню, с мамой ходили мы в Донской, там было предприятие имени Рыкова, что-то они выпускали. И их снабжали лучше, чем других. Шахтеров особо хорошо снабжали. Карточка была – кило двести хлеба на человека. Все говорили: у нее муж шахтер или сын шахтер. Ребята и девушки рвались на шахту работать. Несовершеннолетних не брали. Они тогда годы себе приписывали. На шахте обо всем догадывались, но принимали.
Окончание следует...
