Валентина Федоровна Федонина начинала свою трудовую деятельность секретарем комитета комсомола на Новомосковском химкомбинате. Она кандидат химических наук, руководила большой лабораторией во ВНИПИМе, занимала должности руководителя сектора по надзору в химической промышленности в областном правительстве по экологической безопасности, имеет патент на изобретение. Сегодня – ее воспоминания о том, как жила Тульская область в послевоенное время.
История о тавоте
– Школа сильно нас притягивала. Дома много работы, есть все время хочется. А в школе литература, стихи. Другой мир. Школа наша была смешанная. У меня приятельница в Туле училась в женской. Рассказывала, что они боялись мальчишек. Мы никого не боялись. Мальчишки нас ждали всегда, чтобы в школу вести. Мы знали, во сколько надо быть на углу. Там ребята стояли, ждали, пока все соберутся.
Все были одеты в одинаковые стеганые фуфайки. Понятия пальто не было. Я была одета неплохо – у меня мама сама шила. И еще моя мама сообразила, что самый прочный материал – это вельвет. А вельвет, наверное, продавался, поэтому мы все ходили вельветовые.
В школе нас все время подкармливали. Двенадцатая школа в Сталиногорске имела большой участок земли, уже распаханный. И нас попросили приносить из дома, у кого что есть, и сажать. Всего больше принесли красной свеклы. Еще морковка хорошая выросла. Преподаватели быстро решили: винегрет. Его давали в середине дня. Четвертушечку хлеба и винегрет. Еще говорили, что туда добавлено масло растительное, но никто его не находил.
Каждый день утром была линейка. Я думаю, они нас так считали. Нам говорили стоять так, чтобы было видно грудь четвертого человека. А я плохо росла, маленькая, смотрю-смотрю – нет груди четвертого человека. Физруку об этом сказала. Он отвечает – это так говорят, не обязательно видеть.
Потом нас перевели в школу керамокомбината. Ее снабжали получше, по рациону завода, хлебушка было побольше. В этой школе уже не винегрет давали, а что-то вареное. Это был 5-6-й класс. А в седьмой я пошла в первую школу, в центре Сталиногорска. После седьмого класса я вдруг пошла в химический техникум.
Добрым словом вспоминаю преподавательницу Веру Витольдовну. Очень много стихов нам читала. А может, нарочно, чтобы отвлечь нас. Вроде уже и есть после этого не так хотелось. Все выходили на перемену и друг другу говорили, копируя Веру Витольдовну: «Голу-у-убушка, как хороша!».
Классный руководитель всех на лыжи, на коньки поставил, и сам с нами ходил. Немецкий язык читал немец с Поволжья – Отто Карлович. Педант, чистюля невозможный. И мы все друг другу говорили: не подходите к нему близко. А он как-то сам ко мне подошел на перемене. Я платочек такой носила. Спрашивает, почему я в платочке. Потом снял его, достал расческу, причесал мне волосы. Говорит: вот так ходи. И пошел дальше. Вот такое было отношение к детям.
Он говорил по-русски, а мы отвечали по-немецки. Чтобы мы не подглядывали, он выключал свет. Но выучил нас здорово. Дикцию отработал так, что когда я поступила в институт, мне всегда давали стихотворения по-немецки читать.
А настоящие немцы, пленные, работали в шахтах. Они все время хотели есть. Мы понимали, что они фашисты.
Но приходим домой, мать говорит: «Хоть картошку им отнесите». Эти картошки подсовывали им под колючую проволоку. Немцы, худые такие, сразу: «Данке, данке».
А потом их расконвоировали. От нас недалеко был лесозавод, туда привозили бревна, доски. Мы воровали их потихоньку. А там работали немцы. Когда ловил объездчик, он хватал прямо за ухо. Если немец – мне казалось, он говорил «шнелль», а на самом деле «шлехт» – плохо. Но за ухо держал сильно. Домой прибегу, мама спрашивает: «Ухо цело?».
Меня однажды немец поймал с тавотом. Сейчас никто не знает, что это такое. Им смазывали телеги, чтобы не скрипели. Было так. Мама ездила в деревню менять вещи на продукты. А мы случайно нашли огромный рулон упаковочной бумаги на улице. Он был слегка обгоревший, но не совсем. Из этой бумаги получались тетради. Когда мама пошла выменивать продукты, она несколько таких тетрадей взяла. И ей там столько за них насыпали зерна или чего-то съедобного, что когда она вернулась, сразу спросила: «Где рулон?». Это был такой наш детский промысел. Мы делали тетради, маме их везти было легко. И мама, когда возвращалась, говорила, что в деревне просят тавот. Но где его взять? На вид он напоминает размягченное сливочное масло. Чуть, может, с зеленым оттенком.
Я нашла в лесхозе огромную бочку с чем-то похожим. Принесла немного домой, взрослые говорят: это тавот. Я его долго воровала. Бочка стояла где-то в стороне. Наверное, как скатили с поезда, так и оставили. Потом я уже с трудом доставала, пришлось подставлять кирпичики. Потом и с кирпичиков не доставала. В результате упала в эту бочку. Зову на помощь. Хорошо, упала удачно, не задохнулась. Пришел объездчик и вытащил меня.
Он спрашивает: «Что ты делаешь с этим тавотом?». Хоть и немец, но они уже понемногу научились по-нашему говорить. Я ему начала рассказывать, что в колхозе просят. Он не понимает, что такое колхоз. Потом достает хлеба кусочек и спрашивает: намазываете на хлеб? Я говорю: нет. А он берет и ест его.
Ничего он со мной не сделал, даже не наподдал. Может, знаете, у многих же дома дети были. А может, этот тавот для них не такую уж ценность представлял. Тут подъезжает какая-то машина; а я же ходила в сумерках, чтобы меня не увидели. И этот немец отдал мне чашку с тавотом. Те, которые приехали, очень на него за это ругались. Мой промысел на этом закончился.
Пирожки для любимых девушек
Я закончила техникум, и меня распределили на химкомбинат. Он, конечно, давал продукцию, которая нужна была стране, но даже подойти к нему было трудно. Пахло! Какие там санитарные нормы, особенно в войну, когда нужен был хлор. А хлор получали из хлорида натрия. Что это такое? Поваренная соль. А соли в стране не было. Воровали по-страшному. Рассказывают, что ночью, по-пластунски, на территорию завода под колючую проволоку переползало очень много людей за солью. Ее воровали не только для себя, еще и на рынке продавали. Она была темно-сиренево-коричневого цвета.
На комбинате мы запускать должны были цех мочевины, первый в Советском Союзе. Мы и не представляли что это такое. О мочевине вообще никто не слышал. Это удобрение – карбамид. Делается почти из воздуха. Но мы ведь нигде не бывали, и такие страсти еще пережили. Все дети были немножечко зажатые. И вдруг нам говорят, что стажировку будем проходить в Дзержинске, на Оке. Там есть опытная установка.
В Дзержинске нас распределили по частным квартирам. Голода уже нет никакого. 1953 год, Ока и желтый песочек. В Дзержинске самые лучшие пляжи, ровнехонький песок. Там даже дюны были. Самое главное, мы там отъелись. В цехе, где мы работали, давали талоны на еду. Но только на обед. Мы ходили с сумками. Второе съедали, а мясо брали домой, на ужин.
Там был один мальчик, который все время влюблялся в кого-то из нашей группы. А мама была очень привязана к нему и всегда спрашивала, в кого он влюблен. Потом мама этой девочке присылала пирожки. Это было такое подспорье! Наконец, очередь до меня дошла. Она пришла, нашла меня, чтобы познакомиться. Но она, говорят, и других находила, чтобы посмотреть. И вот она пекла для нас пирожки. Нас немало – человек десять было. Мы делились этими пирожками друг с другом.
Вернулись на свой завод. В цехе стояла колонна синтеза мочевины, двести атмосфер. Как только ее включали? Она постоянно свистела. А у меня в руках вентиль, то есть управляю колонной, которая напротив меня. Если что, в щепки разнесет цех. Эту колонну постоянно останавливали на ремонт. Но мы почему-то были такие вдохновленные. Наверное, зарплатой. Зарплата была большая, потому что пусковой цех, первый в Союзе.
Да и сама продукция была баснословно дорогая. Ее первое время продавали маленькими пакетиками, все огородники брали.
И мы поняли, что на заводе очень нужны. Стали что-то заказывать, нам привозили какие-то платьишки, кофточки.
Вдруг на общем комсомольском собрании меня избирают в комитет комсомола. Я очень удивилась, но пошла. Во-первых, у нас ночные смены были, это для меня было совсем плохо. А на заседании комитета избрали секретарем, с окладом 1 200 рублей. Потом избрали первым – 1 700 рублей. Дома на меня начали смотреть, как на кормильца. Папа на пенсии 150 рублей получал по болезни. И еще давали в цехе пусковые деньги, хорошие. Когда мама брала деньги, что я приносила, у нее почти всегда наворачивались слезы. Когда я первую зарплату получила, думала: только бы не украли. А потом привыкла, что она такая. И дома привыкли. «Она диплом имеет», – гордо говорил мой отец.
С таким энтузиазмом я работала секретарем. Мне показалось, что весь комитет так работал. Первый секретарь учил меня хитрить, подлизываться к начальникам цехов. Тогда, говорит, у тебя все будет: и людей с работы отпустят, и что тебе нужно сделают.
Однажды во время выступления у меня стащили сумку с зарплатой. Я хватилась – сумки нет. Вероятно, я уж очень испугалась. Смотрю, встает начальник цеха, он был не в президиуме, и говорит: «Ничего, Валь, только сумку ты получишь не сегодня, а завтра». Сумку, пропуск на комбинат действительно отдали сразу, а деньги на следующий день – видно, успели потратить.
Потом я провела конференцию молодых рабочих. И с этой конференцией меня потом затаскали по стране – делиться опытом. Тогда же образованных специалистов было очень мало, их надо было как-то готовить.
Когда Михайлов начал петь, в первом ряду пригнулись
На комбинате должен был проходить какой-то большой праздник, мне поручили пригласить хорошего артиста. Главный бухгалтер просит: давай Максима Дормидонтовича Михайлова. Был такой тогда знаменитый бас. С Елизаветой Шумской они еще пели дуэтом. Невысокого роста, плотненький такой. Звоню туда, где заказывают артистов. Мне говорят, ты знаешь, сколько он запросит? Называют сумму. Отвечаю, что я перезвоню. А наш главбух согласился выплатить эти деньги.
Знаменитым басом Максимом Михайловым восторгался даже сам Шаляпин.
Наше собрание превратилось в ничто по сравнению с концертом Максима Дормидонтовича. Желающих его послушать было столько, что во Дворце культуры открыли все окна и двери, чтобы было слышно на улице. Говорят, в этом кольце, которое стояло вокруг Дворца культуры, были разнаряженные женщины и мужчины. Они пришли как на праздник. Стояли весь концерт, а пел Михайлов дольше, чем планировалось. Это было событие для всего города. Начальники цехов мне звонят, просят билетик. А зал вмещает всего четыреста человек. Я им говорю – нет билетов. А твой? Я свой уже отдала. Звонят и звонят. Я не только свой билет отдала, а у всех членов комитета комсомола взяла и отдала. Это потом «оценили». Сказали, всех своих обобрала.
Мы быстренько провели основную часть, и я вышла объявлять артиста Михайлова. Он идет за мной и говорит: «У тебя платья получше-то нету?». Отвечаю, что нет. Говорит: «Если мне заплатят столько, сколько обещали, я тебе дам на платье». Он, вероятно, шутник по натуре. Конечно, ничего этого не было.
Я пошла, с перепугу не так его назвала. Потом села за столиком на сцене. Он:
– Ты зачем здесь?
– Может, что нужно.
– Не волнуйся, я антисоветчину петь не буду.
А мне кто-то сказал, что он поет в церкви, и я спросила:
– Говорят, вы в церкви поете?
– Могу, – и чтобы меня напугать, спрашивает: – «Отче наш» – давай?
– Только не это, не молитву.
– Я сам с публикой буду говорить.
У него такой бас! Он говорил, не напрягаясь, но слышно было всюду. Те, которые за окнами были, говорили, что они тоже слышали. «Вдоль по Питерской» как начал во весь голос! Я смотрю, первые ряды пригнулись. Он так посмотрел на них, на немножко прервался и говорит: «Зал-то маленький». И стал немножко потише петь.
Кончилось время концерта. В окна лезли люди и просили, что спеть. Это было какое-то единение! Он всё пел, всё. А закончилось так – пел весь зал с ним вместе русские народные песни!
Такое вдохновение было! Начальники цехов потом говорили, что люди на следующий день работали лучше.
А вскоре новый год встречали, тогда Кремль только открыли для посещений. У меня был пригласительный билет на Кремлевский бал. Все спрашивали: ты в каком платье будешь? Я говорю: у меня выбора нет, точно могу сказать, в каком. А когда туда приехала, поняла, что не одета совсем. Как я выходила из положения, даже не знаю. Наверное, по краешку ходила. И вдруг Шумская поет. В ней, наверное, двести килограммов было. Она – Снегурочка. А Дед Мороз – Максим Дормидонтыч. Люди были на балу одеты великолепно. Ведь кто откуда приехал, со всей страны. Тогда на все была разнарядка. У нас одна из аппаратчиц в цехе мочевины была избрана в Верховный Совет. Можно сказать, прямо от аппарата – Юля, со мной училась. С ними поступали лучше – им одежку давали. Она никак не могла понять, где находится. Она же из грязного цеха, невозможно было его сделать чистым, уже работала лет пять или шесть, прониклась этой солью.
А я по разнарядке от комсомола была первым делегатом первого совещания по промышленности в Кремле. Меня посадили на балконе в последнем ряду. Я маленькая, ничего не вижу, я и встала, чтобы лучше видеть. В президиуме было все правительство. Вел Булганин, интеллигентнейший человек. Хрущев сел перпендикулярно президиуму и каждому задавал вопросы. Меня поразил Булганин, как он эту бескультурную речь Хрущева облекал в новые рамочки. Выступает, например, начальник Кузбасса. Грузный такой человек. Хрущев ему: «Ты худеть-то будешь?». Тот отвечает: «Стараюсь, Никита Сергеевич». – Ну что ты нам рассказываешь, у тебя уголь на поверхности, его собаки роют».
Мне тоже написал выступление главный инженер комбината. Вдруг мне сигнал: принято к озвучиванию. Жизнь сразу потеряла цвет. Во-первых, пока с галерки дойду! Я почему-то потом не дошла до своего чердака и осталась в зале после перерыва. Кто-то со мной важный разговаривал. Но в итоге не выступила, переиграли. Я еще спросила дежурного, который мне об этом сообщил: «А мне могут предоставить слово без предупреждения?». Он: «Видишь, сколько начальников? А ты где сидишь? Не дойдет до тебя очередь». Но я все равно вторую половину заседания волновалась. А там, в этом выступлении, у меня была просьба оставить завод в Московской области. Видно, решили, что такую тему комсомолу поднимать несерьезно.
В президиуме собрания во ВНИПИМе. Октябрь 1990 г.
