Дарья Н.
Я столкнулась с ней в супермаркете: «Дочкь, очки я позабыла, нук глянь мне тут срок годности». Боже мой, ничего не изменилось – тот же приказной тон и ни капли элементарной вежливости. С каким бы удовольствием я вылила сейчас на эти жидкие тусклые волосёнки не только протянутый мне кефир, но и всю «молочку» в отделе! Конечно, я не сделала этого.
– Срок годности – двадцать суток, Эмма Павловна, – вернула я кефир.
– Даша?! Ты? – Эмма Павловна привычным жестом схватилась было за сердце, но, поймав мой взгляд, стала поправлять жалкое подобие причёски. А потом вдруг обняла меня и… заплакала.
– Пойдём на воздух, нам надо поговорить, – вытирая скомканным носовым платком глаза, она цепко взяла меня под руку, и я поняла, что так просто от неё не отделаюсь. Хотя интересно, и о чем это она решила поговорить впервые за столько лет?
– А как же кефир? Пашенька придёт и купит? – мне хотелось начать колоть её в самое сердце прямо здесь и сейчас, но, увидев, как болезненно она восприняла этот укол и резко изменилась в лице, я тут же пожалела об этом.
– Ты же знаешь, Даш, что не купит. Да и бог с ним, с кефиром.
...Нам было по семнадцать, мы только-только поступили в институт (университетов тогда в стране, в отличие от сегодняшнего дня, было раз-два и обчёлся). Мы – это я и моя лучшая подруга Галка, Галочка-выручалочка, поддержка и опора, практически родная сестра. О нашей дружбе с самой песочницы можно было бы написать книгу, да не одну, – так повезло нам в жизни друг с другом, но рассказ мой не об этом. В общем, началась суетная, шумная, весёлая студенческая жизнь: поездка в колхоз на необъятные поля нашей Родины, близкое знакомство с однокурсниками и преподавателями, лекции и семинары, вылазки всей группой в самые интересные места Тулы и области, совместные посиделки с гитарой, потом зачёты-экзамены и, конечно, первые влюблённости и любови… Эх, не понимали мы тогда, что это самое счастливейшее, блаженнейшее время, иначе б впитывали его полной грудью, всеми фибрами души.
Моя Галка, хохотушка, лёгкая на подъём и острая на язык, быстро сдружилась со всеми на курсе и так же быстро влюбилась. Избранник её Лёшка (именно избранник – это она его выбрала однажды и на всю жизнь) очень подходил ей по всем существующим на нашей планете показателям и параметрам, и то, что они до сих пор вместе, очень дорожат друг другом и нелицемерно, по-настоящему счастливы, родили троих детей, причём третьего, «последыша», Галя родила уже в довольно приличном возрасте, говорит о многом. Есть – вопреки всему! – счастливые семьи на свете, вот есть, и это необыкновенно прекрасно.
А мне, на беду мою, понравился самый умный и красивый парень на нашем курсе – Паша. Высокий, плечистый, темноволосый, сероглазый, душа компании, эрудит, острослов и балагур. А как он играл на гитаре и пел! Плюс ко всему он, по рассказам, из очень обеспеченной семьи, а потому был ещё и самым модным и хорошо одетым в институте. Вот уж кого природа щедро, от всей души наградила и данными, и средствами, и талантами! Естественно, все девичьи сердца Пашка пачками собирал в свой дорогой кожаный дипломат и крепко запирал кодовым замком – разве можно было после него полюбить кого-то ещё?
Но сам Пашка делать свой выбор не спешил, присматривался, со всеми был необыкновенно обходителен и любезен, и не более того.
Вся женская половина нашего курса уже начала всерьёз беспокоиться: либо он не той ориентации, либо у него уже есть девушка, но никто о ней ничего не знает. Против первой версии были довольно веские доводы – очень уж Пашка любил, а главное, умел общаться с девчонками, было видно, что он с ними чувствует себя, как рыба в воде; да и разноцветной однополой дряни в советское время водилось не так изобильно, как сейчас, так что мы с лёгким сердцем отмели эту совсем не подходящую Паше историю. Оставалась версия номер два, и она повергала нас в уныние: кто же эта неведомая избранница, похитившая сердце нашего любимчика и красавца и не оставившая ни малейшей надежды на взаимность кому-либо из нас?
Время шло, приближалась наша первая в жизни сессия, нужно было поднапрячься и браться за учёбу усиленнее и серьёзнее: всем хотелось получать стипендию. Мы зубрили, штудировали, конспектировали, собирались вечерами в читальном зале, словно козыряя друг перед другом, кто возьмёт из архива и книгохранилища стопку учебников и подшивок повыше и помассивнее. И как-то так получалось, что Пашка очень часто оказывался рядом со мной то в читальном зале, то на лекциях, то в актовом зале. Я не придала этому значения, но моя сообразительная Галка сразу выдала: «Ты нравишься Пашке!» Для меня это было как гром среди ясного неба: не может быть! Да никогда в жизни такой парень не обратил бы своё высочайшее внимание на тихую, застенчивую и скромно, а если уж совсем честно, бедно одетую девушку. И всё же сердце моё затрепетало от страха и радости одновременно: ну кто не примерял на себя в юности историю Золушки? Тем более Пашку я полюбила сразу и на всю жизнь, в первую очередь – за его душу, которая, как это ни удивительно, была очень близка моей. Удивительно, потому что мудрость всего мира говорит нам одно: мезальянс есть наперёд посеянное несчастье и нужно всегда рубить (искать, выбирать) по себе. Но как точно выразился когда-то наше всё Александр Сергеевич, «есть время для любви, для мудрости – другое»…
Был конец декабря, моего самого любимого месяца в году, и вместе с годом заканчивались зачёты. 30 декабря нас ждал последний зачёт. Помню, сдача очень сильно затянулась, преподавателю будто и не надо было идти домой, а было жизненно необходимо всю премудрость своего предмета вложить в нас хотя бы на последней экзаменовке, и взволнованные родители целыми группами уже подъезжали к корпусу института встречать своих бедных студентов.
Около двенадцати ночи мы с Галей наконец получили заветные отметки в зачётках и «вышли на свободу» – на зимнюю, прекрасную, заснеженную, освещённую фонарями улицу. Это действительно была свобода: все зачёты сданы, завтра – Новый год, потом три экзамена, и – прощай, сессия, привет, каникулы! Родители не ждали нас у ворот института: самостоятельные мы с Галкой были чуть ли не с детского сада. Подругу мою, само собой, встретил Лёшка, сдавший нашему «пытливому» (от слова «пытка») преподавателю зачёт в числе первых, и я собралась с чистой совестью «сесть им на хвост» – добираться домой в одиночку в такое время было небезопасно. Но Галка вдруг легонько ткнула меня локтем в бок: «Смотри! Пашка!» Я глазам своим не поверила: у институтских ворот действительно стоял он, хотя «сдался» он самым первым. Интересно, всё время он тут караулил или подгадал и так удачно подошёл?
Галка с Лёшкой быстро попрощались с ним и ушуршали вперёд, бросив мне на ходу: «Догоняй!» Я кивнула Пашке и собралась уже вслед за друзьями топать домой, как вдруг Пашка очень просто и непередаваемо нежно сказал: «Даш, а я, собственно, тебя жду».
Потом крикнул Галке с Лёшкой: «Не ждите нас, я провожу», и вот это «нас» таким мощным теплом полилось мне в душу, что я чуть не задохнусь от свалившегося на меня счастья…
Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru
С Пашкой мы стали встречаться и очень скоро уже не представляли себе жизни друг без друга. Это был абсолютно мой человек, мы были две половинки, я – его, он – моя; мне повезло узнать, какое это счастье – любить и быть по-настоящему любимой. Паша строил планы. Казалось, у него давно было распланировано всё наше будущее: свадьба, любимая работа, собственный дом, дети и непременно – «они жили долго и счастливо и умерли в один день». А потом он решил познакомить меня с родителями (чего тянуть?). Точнее, с мамой, потому что папа в его разговорах присутствовал очень редко. Меня это удивляло: я-то всегда всё рассказывала ему про своих родителей, про брата и сестрёнку.
В общем, день Х настал. Я волновалась, как никогда больше в жизни не волновалась, даже на защите диплома. Паша представил меня своим родителям: «Эмма Павловна – Николай Петрович – Даша – ну и Пал Николаич собственной персоной». Мы прошли к столу, и тут началось… Солировала за столом Эмма Павловна, дородная, как сейчас бы сказали, «корпулентная» дама с двумя подбородками и пальцами-сосисками с длинными красными ногтями. Массивные перстни и разнообразные кольца украшали чуть ли не каждый её палец. Николай Петрович, неестественно, даже болезненно худой, ссутулившийся, вечно с сигаретой, казался просто тенью. Его было не видно и не слышно не только за столом, но и, видимо, в жизни и сердце этой женщины. Паша как мог сглаживал эту неловкость, это несоответствие, то и дело втягивая отца в разговор. Глава семейства, как я потом узнала, своим инженерством не зарабатывал практически ничего – тогда в стране всё разваливалось, инженеры стали никому не нужны, а нужен был тот, кто умел быстро и выгодно купить-продать. Семью кормила и содержала «почётный работник торговли» (представилась она с гордостью) Эмма Павловна. Надо отдать ей должное: кормила и содержала знатно, на столе – изобилие! Но не было главного – душевности, искренности, интересного разговора.
То, что мир «работника торговли» вертелся исключительно вокруг сына, стало понятно с первой минуты.
Со второй минуты стал ясен и круг интересов: еда, шмотки, кто что где достал, отхватил, урвал, какую машину купил, за какой границей отдыхал и пр. Пашка поразил меня в тот раз: он поддерживал разговоры на её уровне, казалось, его интересовало всё, что рассказывала мама, а я слушала и не могла понять: как у такой абсолютно ограниченной женщины мог родиться такой сын? Потом уже меня, как по музею, поводили по квартире, и я увидела огромную библиотеку. «Это всё отец», – с гордостью сказал Паша. Пазл сложился: интеллигентный и начитанный Николай Петрович с потерей хорошей работы и зарплаты потерял и свою значимость для жены, по сути став для неё приживалом, чуть ли не мебелью. Поэтому он с головой ушёл в свои любимые книги. Позднее мы очень сдружились с этим интересным и очень неординарным человеком, он здорово нам с Пашей помогал.
Паше позвонили, он отошел к телефону. Николай Петрович ушёл в библиотеку, в гостиной мы остались с Эммой Павловной вдвоём, и для меня началась пытка под названием «мне надо всё о тебе узнать, деточка». Она будто допрашивала меня, и я рассказывала всё откровенно: да, в семье нас трое, у меня есть младшие брат и сестра, проживаем там-то, квартира такая-то, живём очень скромно, но дружно, есть «Москвич» и небольшая дача, с Пашей учимся вместе, встречаемся полгода и да, Паша сделал мне предложение… Эмма Павловна вдруг тихо и глядя мне прямо в глаза сказала:
«Дашенька, неужели ты думаешь, что я горбатилась за прилавком и растила сына, чтобы отдать его какой-то голодранке? Никогда Паша не женится на тебе, слышишь? Ни-ког-да!».
Внутри у меня всё оборвалось, руки похолодели, я растерялась и еле сдержала слёзы. Вернулся Паша, она опять залебезила, предлагая попробовать мне очередной деликатес и что-то попутно щебеча. Тогда она преподала мне первый в жизни урок лицемерия: до этого я ещё не сталкивалась с людьми, которые делают вид, что гладят тебя, а на самом деле вытирают о тебя свои грязные руки.
В общем, в тот день был поставлен крест на нашем счастье. Вскоре Эмма Павловна запрятала Пашины свидетельство о рождении и паспорт, чтобы мы не смогли подать заявление в загс. Тогда мы решили просто жить вместе – сняли крохотную «однушку» на краю города. Господи, на что только Пашка не шёл ради нашей «семьи», которую мало кто хотел признавать! Я с болью смотрела, как он после своих хором и деликатесов пытается привыкать совсем к другой жизни, но он раз и навсегда как-то сказал: «Мой дом теперь ты и там, где ты», и мы с головой погрузились в обустройство нашего гнёздышка. А вскоре я поняла, что беременна. Паша этой новости очень обрадовался, мы стали готовиться к рождению малыша. И всё бы было хорошо, если б не Эмма Павловна.
Эта женщина не собиралась оставлять нас в покое. Она узнала адрес нашей съёмной квартиры, приезжала скандалить, угрожать, проклинала меня и Пашу, хотела даже насильно увезти сына, но ничто не помогало. Тогда она изменила тактику: стала очень часто и очень серьёзно «болеть», Паша приезжал, делал всё, что положено делать сыну, но всегда возвращался ко мне. А когда эти «болезни» зачастили, Паша стал навещать мать всё реже. Тогда Эмма Павловна обратилась к магам и ведуньям. Я стала находить под дверью то иголки, то какую-то землю с непонятными красными пятнами, то куски сырого мяса, то спутанные клочья волос и ещё какую-то ерунду. Я никак на это не реагировала, но когда внезапно среди ночи мне стало плохо и меня уже без сознания увезла скорая, а наутро врачи сказали, что ребёнка я потеряла – выкидыш, мне стало по-настоящему страшно.
Что ещё предпримет эта обезумевшая от своей ненормальной любви к сыну женщина?
Ведь её вообще ничто и никто не сможет остановить. Дальше, после смерти нашего так и не увидевшего свет сына, чья смерть на очереди? Моя? Моих родных? Паши?
Не помню, как я писала и защищала диплом, сдавала экзамены. Тогда ещё в институтах было распределение, и я выбрала самый край земли – Сахалин. Я написала Пашке злое и обидное письмо, написала, что больше не люблю его, собрала свои пожитки и отправилась к месту работы: с глаз долой – из сердца вон. Но в моём случае поговорка не сработала. Я тосковала, я умирала от любви к нему, я не могла вырвать его из своего сердца. Я и до сих пор люблю только его… И как же жалею сейчас, что не стала бороться за своё счастье до конца.
На Сахалине я встретила мужчину, у которого, как и у меня, за спиной был абсолютный крах в личной жизни, и тут два одиночества сошлись, чтобы помочь друг другу выжить. Галка, конечно, писала мне письма, в которых рассказывала обо всех новостях. Писала и про Пашу. Он вернулся в дом к матери, бросил работу, Эмма Павловна его содержала и была счастлива. Потом от безделья и тоски Пашка запил, из квартиры устроил притон, менял подруг как перчатки и наутро спрашивал, выводя очередную любовницу к Эмме Павловне: «Ну, мать, выбирай, какая тебе нравится? Никакая? Поищем для тебя другую»…
И вот мы стоим с ней в скверике рядом с супермаркетом, где так неожиданно встретились. Я приехала всего на пару дней навестить родных, и – на-тебе! – первого, кого я встретила в городе, – «почетный работник торговли» собственной персоной. Эмма Павловна рассказывала, как жили они все эти годы, чего она достигла, и чем дальше, тем сильнее наливались ненавистью ее глаза. Она рассказала, как ходила к гадалке, потом к колдуньям, чтобы наш с Пашей сын не родился и чтобы Паша бросил меня, а у меня никогда больше не было ни счастья, ни детей. Потом – какой Паша был хороший сын, как он любил мать, а я – тварь, которая некстати появилась в жизни её сына и сгубила его, но если б снова всё повторилось, Эмма Павловна сделала бы то же самое.
У неё затряслись руки: «Как же я ненавижу тебя! Гадина! Нищебродка! Он мой, только мой! Не-на-ви-жу!» – слюна из её рта летела во все стороны.
Нет, небо не разверзлось над ней, её не парализовало и не хватил инфаркт. Я молча повернулась и пошла прочь.
Где-то через два месяца у Паши оторвался тромб. Он умер быстро, в пьяном угаре, видимо, так и не поняв, что с ним произошло. Любовь, которая должна была его спасти и которую ему послала судьба, не смогла устоять против любви материнской. Да и любовь ли это?
