Как «сидели» при царе

Государственное преступление

Понятие о политических преступлениях в то время было весьма широким. Вот, например, протокол задержания политических преступников 1904 года.

«Четвёртого января в девять часов вечера в третью полицейскую часть явились в нетрезвом виде тульские мещане Алексей Яковлев Егоров, живущий на Старо-Алексинской улице в доме Сазыкина, и Иван Яковлев Егоров, живущий на Горской улице в доме Чижова, и заявили дежурному помощнику пристава Машину о беспатентной торговле вином.

Но так как эти лица были сильно в нетрезвом виде и о чём заявляли, понять было трудно, то были оставлены при камерах третьей части до утра, впредь до вытрезвления.

По обыску их помощником пристава Машиным найдено в карманах пальто у Ивана Егорова два номера газеты «Искра» от 15 сентября 1902 г. и 15 декабря 1902 г., мятая брошюра «Долой социал-демократов Вильгельма Браке», похоронный марш «Смело, товарищи» и «Свобода» в стихах. На всех оттиск «Печать РСДРП Тульский комитет».

По обыске на другой день у Егорова найдены прокламации «Правда». Иван Егоров задержан при части.

Насколько серьёзным был проступок Ивана Егорова, можно судить из следующей газетной заметки, озаглавленной ни много ни мало «Государственное преступление».

«Крестьянин села Стубленки Богородицкого уезда Тульской губернии Григорий Федоров Бодров 7 августа 1903 года в пьяном виде зашёл в казённую винную лавку в деревне Кукуй купить водки; когда же приказчик Снисаренко отказал в этом, то Григорий Бодров в разговоре со своим братом Иваном Бодровым позволил себе громко произнести бранные слова по отношению к Особе ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА (писали именно так — прописными буквами).

Григорий Бодров, 43 лет, неграмотный и раньше к политическим дознаниям не привлекавшийся, объяснил, что во время происшествия он был сильно пьян и ничего не помнит. Подвергнут аресту при волостном правлении на 10 дней».

Прониклись? Ну-ну.

Два Иосифа

Все эти документы интереснее читать без комментариев. Они подлинные, обнаружены в архивах тульской политической истории. Конечно, никогда прежде не публиковавшиеся. Хотите верьте, хотите нет.

Двух Иосифов — Тепцова и Слонима — взяли по ерунде: за печатание и распространение прокламаций. Преступление тягчайшее, как читатель уже понял. Срок страдальцы тянули в Черни, где тюрьма располагалась как раз напротив живописной реки Красивая Меча.

Тульская область, Чернский район, начало ХХ века. Мост через реку Чернь

А теперь подробности быта мрачных застенков при Николае Кровавом. Из переписки с друзьями и с тюремным начальством:

«При посещении тюрьмы товарищем прокурора 22 июня с.г. я и мой товарищ Иосиф Слоним, сидевший со мной в одной камере, просили разрешить нам купаться, ввиду следующего: нас водят в баню в город (тюрьма бани не имеет), баня эта не удовлетворяет даже минимальных правил гигиены — угарна и грязна, речка же протекает вблизи тюрьмы. Товарищ прокурора сказал, что ничего против не имеет, и разрешил временно исполняющему действия начальника тюрьмы водить купаться. 3 июля товарища потребовали в контору к начальнику. Вернувшись из конторы, товарищ сказал, что начальник не только не разрешает купаться, но и собирается отнять у меня табак и заставить нас есть из общего котла. Это привело меня в возбуждение, и, может быть, я и сказал что-либо нелестное по адресу начальника, не ожидая, что он стоит в коридоре у двери нашей камеры.

…Нас рассадили в верхнем этаже по отдельным камерам. С утра 3 июля и до полудня 4 июля, то есть более суток, нас не выпускали из камер ни в клозет, ни на прогулку, не давали бумаги и письменных принадлежностей, чтобы писать».

Иосиф Тепцов.

«Прибыв сюда, мне начали готовить обед на общей кухне, кашевару я платил 1 рубль 50 копеек в месяц, но, несмотря на это, обед почти никогда нельзя было кушать. Потому что варить его на кухне очень неудобно: котлы вмазаны в плиту, кругом обложены кирпичом и нет в плите отверстия, где бы можно было поставить какую-нибудь посуду. Если ж ставить в духовку — обед пригорает и пахнет дымом.

Так как подобное питание сильно отозвалось на мой слабый организм и доктор, прописав мне мышьяк, велел запивать тёплым молоком, то мне разрешили взять в камеру свою керосиновую машинку, на которой я и Тепцов стали себе готовить обед сами.

Теперь же машинку отобрали, и я вынужден кушать то, что мой организм не может воспринимать».

Иосиф Слоним. Чернь. 5 июля 1904.

Голодовка

«Льву Тепцову! Лев! Я уже раза два писал тебе нелегально, не знаю, получил ли ты мои письма? Судя по тому, что письма товарища, посланные тем же посредством, прошли благополучно, я питаю надежду, что и мои не пропали. У нас с товарищем только что кончилась восьмидневная голодовка. Причиной её было следующее. Здесь в тюрьме начальник порядочный человек. Он старался всеми силами скрасить наше пребывание на его попечении и вообще к арестантам относится недурно. Так он нам разрешил сидеть вместе, иметь при себе постоянно все наши вещи, керосиновую машинку, снабжал нас газетой и т. д. Гуляли мы сколько угодно, и не только во дворе тюрьмы, но и за тюрьмой на огороде. В половине мая начальника командировали на два месяца заведовать тульской тюрьмой, а у нас на его место назначили полицейского надзирателя Журавеля (Богородицкий уезд). Журавель вначале к нам относился хорошо, но в конце июня он уезжал на неделю в Богородицк, а тюрьмой за него управляли пом. исправника и исправник. Они нашли в тюрьме много неисправностей и противозаконностей, особенно в содержании политических, то есть меня и товарища. По приезде Журавеля они, вероятно, насели на него, так как он на каждом шагу стал к нам придираться. Мы у него просили разрешения купаться — он отказал. Тогда мы с этим обратились к товарищу прокурора — тот разрешил. Недавно тут утонул один поднадзорный черкес. Журавель боялся ли, что мы во время купания утонем или сбежим, чёрт его знает, словом, под разными предлогами не разрешал нам купаться.

Первого июля товарищ, будучи в конторе, категорически потребовал у Журавля, чтобы нас повели купаться. Тот решительно отказал и добавил, что отберёт у нас машинку, табак, заставит есть из общего котла и т. д. Вернувшись из конторы, товарищ рассказал мне про результаты своей беседы. Мы стали обсуждать план действий и решили снова объясниться с Журавелем, я подошёл к двери и увидел через волчок, что Журавель стоит у дверей и подслушивает наш разговор; попросил его войти в камеру; он что-то забормотал себе под нос и дал тягу из тюрьмы.

Через полчаса к нам заявляются исправник, Журавель, человек семь надзирателей. Исправник стал на нас орать; товарищ было вступил с ним в объяснение, но он не стал его слушать и велел его вести наверх. Человек пять надзирателей схватили его и потащили, исправник стал кричать на меня «в карцере сгною, покажу, как не подчиняться и не признавать начальство». Засим наверх свели и меня. Наверху находится церковь, квартира начальника, цейхгауз и несколько камер. Нас рассадили по одиночкам; отобрали у нас все вещи, табак и проч. Мы потребовали письменные принадлежности и бумаги на прошения — не дали. Этот день был суббота. Во время выхода от всенощной публики и уголовных мы подняли «обструкцию»: побили окна камеры, стучали остатками рам и ногами в двери, кричали и т. д.

Поднялся страшный переполох, публика столпилась у наших камер, среди уголовных тоже начался шум. Исправник попросил публику удалиться и выпроводил её из тюрьмы.

Более суток нас не выпускали из камер ни на прогулку, ни в клозет (параши мы не приняли, а когда их нам поставили насильно, мы их побили и выбросили).

К нам с конвоем вошёл исправник и прочитал правила содержания под стражей политических. Мы его слушали молча и вообще не говорили с ним ни слова. Этой тактики я держался и в первый день. На третий день нам дали бумаги, пустили на прогулку (под усиленным конвоем). Мы обо всём написали прокурору и объявили голодовку. С Журавелем не говорили ни слова, на поверках не вставали. Журавель меня раз поднял насильно. Каждый день нам приносили пищу, мы выкидывали её в окно. На седьмой день получили ответ от прокурора, где прокурор писал, что наши просьбы могут быть удовлетворены начальником, если они не противоречат внутреннему порядку тюрьмы и правилам. На восьмой день Журавель предложил компромисс: удовлетворить некоторые наши требования. Не желая окончательно испортить и без того не особенно хорошее здоровье, считая это нравственным долгом, принимая во внимание, что ему скоро предстоит отправка в Холодаевку и что скоро приедет старый начальник, товарищ советовал голодовку прекратить. Я согласился.

Чувствую себя распрекрасно. Сидим пока в одиночках. Сильных приступов голода не ощущалось и даже особенно не хотелось есть. Всё время читал Пашкевича или измерял камеру. Наверху сидеть гораздо лучше, чем внизу: чище воздух, да и вид хороший: поля, луг, лес, река и проч. По вечерам гремит музыка (городской сад рядом с тюрьмой). Во время голодовки добропорядочные чернские кумушки справлялись о нашем драгоценном, а господа кумовья строили предположения, не имеем ли мы шоколада или ещё чего. Дескать, иначе невозможно столько дней голодать.

Тут весьма скверный подбор уголовных, больше всё деревенщина, сидящая по суду земских начальников, нельзя с ними устроить никаких махинаций по части добывания и отправления разных разностей.

Пока всех благ. И. Тепцов». Чернь. 14 июля 1904

Небезызвестный Бибиков

О главном герое этой истории Михаиле Бибикове в тульских газетах писали так: «небезызвестный в городе Бибиков». То есть это был по-своему знаменитый на весь город шалопай. Червяков, его компаньон, как сообщалось в уголовном деле, «увлекался серьёзными идеями». Какими такими идеями? А такими: «Хорошо бы взять всё у богачей и отдать бедным». Это, конечно, очень серьёзно.

Но как же с ними носились, если о состоянии дел далеко не самого опасного для общественного порядка заключённого ежедневно докладывали аж губернатору!

Итак, жизнь и страдания небезызвестного Бибикова. Арестован за шифрованную переписку и посылки с прокламациями, доставленными на его адрес.

«В тульской тюрьме отказывался принимать пищу с 6 по 12 июня. Начальнику тюрьмы, капитану Бродовскому, сказал, что отказывается от пищи ввиду данного им ещё на свободе обещания товарищам испробовать при первой же возможности путём голодовки силу своего характера.

По требованию врачей 12 июня Бибиковым было выпито два стакана молока с обязательством впредь питаться хотя бы по два стакана молока до 20 июня. С 21-го перешёл на общую пищу.

Ввиду последующих нарушений со стороны Бибикова правил тюремной жизни — переписки и переговоров через окна камеры с уголовными арестантами и стремлении его возбудить беспорядки на почве требований улучшения пищи — явилась необходимость перевести его в ефремовскую тюрьму».

«Собранные сведения:

Михаил Бибиков с раннего детства отличался способностями. В возрасте пяти лет выучился «самоучкою» читать и писать.

Затем непрерывно до последнего времени занимался самообразованием, много читая. Этим он достиг значительного развития. Брат уговаривал остаться в Богородицке в колбасном заведении и лавке, но уехал в Москву. Не склонен к спиртным напиткам, не пил и чая, находя его вредным; в последнее время избегал есть мясо, отрицал сношение даже в браке, что заставляет товарищей видеть в нем «девственность».

«Рапорт начальника ефремовской тюрьмы.

Содержание предписания Вашего превосходительства об искусственном кормлении политического арестанта Михаила Бибикова мною 31 августа сообщено было ефремовскому городскому врачу Туцевичу, а им 1 сентября объявлено о том арестанту Бибикову, который заявил, что при искусственном кормлении он, Бибиков, в то же время произведёт рвоту, пищи не будет принимать до тех пор, пока не будет содержаться в тульской тюрьме вместе с товарищами своими Трубленковым и Червяковым.

Начальник тюрьмы Тихомиров. Сентября 2 дня 1903 г.».

Голодал, голодаю и буду голодать!

Губернатор, тайный советник Шлиппе в сентябре 1903 года писал прокурору Тульского окружного суда:

«Ефремовский уездный исправник ежедневно доносит мне, что содержащийся в ефремовской тюрьме политический арестант Михаил Бибиков пищи за всё время нахождения в тюрьме не принимает и последнее время больше лежит. Об этом имею честь уведомить Ваше Превосходительство».

«Господину прокурору Тульского окружного суда.

Имею честь донести Вашему Превосходительству, что переведённый вследствие стремлений возбудить беспорядки в тульской губернской тюрьме арестант Михаил Васильев Бибиков 25 августа с.г. отправлен в ефремовскую тюрьму, с 25 же августа по 8 сентября отказывается от принятия какой-либо пищи, заявляя, что умрёт голодной смертью, если не будет переведён обратно в тульскую тюрьму.

Ввиду явного упорства в добровольном голодании появилось предположение о ненормальности умственных способностей арестанта Бибикова.

При производстве расследования по вопросу об умственных способностях Михаила Бибикова высказано сомнение, что хотя Бибиков и отвечает на вопросы правильно и старательно, но ввиду предпринимаего им добровольного голодания возможно заподозрить неправильность его умственных способностей, почему его, Бибикова, следовало бы подвергнуть наблюдению в специальном лечебном заведении.

Товарищ прокурора Тульского окружного суда. 10 сентября».

Тула, начало ХХ века. Вокзал станции Скуратово

На следующий день рапорт прокурору Тульского окружного суда подал начальник ефремовской тюрьмы Тихомиров:

«…в Тульскую губернскую тюрьму Бибиков отправлен 8 сентября в 2 часа дня с жандармом Жаровым, пред отправлением Бибиков выпил чайный стакан кипячёного молока с переварною водою, в путь ему, Бибикову, дана 1 бутылка молока с водою».

Побывал неугомонный Бибиков и в психиатрическом отделении с 10 сентября по 13 октября. Врачи вынесли заключение: «Психически здоров».

14 октября 1903 года Бибиков был отправлен обратно в ефремовскую уездную тюрьму. Далее содержался под стражей в отдельной секретной камере.

При царях каторга считалась очень тяжёлым наказанием. На фото каторжане, прикованные к тачкам

Заражённые бациллы

Господин Соколов — бывший десятник в имении графа Бобринского. За что же он угодил в тюрьму?

«Обвиняемые Соколов и Зайцев временно подчинившись влиянию людей неблагонадёжных, и потому интересуясь нелегальной литературой, знали, что у каждого из них есть нелегальные издания, и потому передача Соколовым Зайцеву означенных преступных изданий имела вид обмена книгами со своим товарищем без преступного намеренного распространения противоправительственных учений».

Это было отмечено в рапорте ещё 24 апреля 1904 года — до того, как Соколова начали мучить страшные раскаяния в содеянном.

И. Н. Вельсовский, к которому обращается арестант, — помощник начальника Тульского губернского жандармского управления. Чтение, конечно, местами мерзковатое, но весьма поучительное.

«Господин Вельсовский! Простите, я не знаю Вашего имени и отчества, но я обращаюсь к Вам как ко власти, в руках которой находится моя свобода.

Ради Бога! Простите мне мой прошлый проступок. Я вас всех прошу извинить меня в том, в чём я виноват. Я не сторонник революционной партии, «а простая случайность, повлёкшая меня к подобному несчастному положению».

Я не говорю, что я в буквальном смысле этого «простая случайность». Нет, я виноват!

Так неужели Вы, господин Вельсовский, на мой чистосердечный раскаянный проступок останетесь «гласом вопиющего в пустыне»? Я опять повторяю, ради Бога, простите и освободите меня. … Но поверьте не мне, господин Вельсовский, а поверьте Богу, что я от Вас не скрыл бы, если бы знал. Ведь не кацап же я какой-нибудь, чтобы обманывать Бога, Вас и себя. Рано или поздно, а это противоправительственное гнездо раскроется, и вдруг я, будучи уже выпущенным на свободу, оказался бы вновь на скамье подсудимых, с клеймом обманов. Кому подобный возврат желателен?

Ради Бога! Господин Вельсовский, я прошу Вас в последний раз простить и возвратить мне ту свободу, которой Вы меня лишили».

3 мая 1904 Соколов пишет ещё одно письмо:

«Господин Вельсовский! Я ждал, ждал с часу на час, что вот-вот придёт от Вас разрешение об моей свободе, но, должно быть, ожидания мои будут напрасны, пройдут недели, месяцы, годы моей тюремной невозможной жизни, а я всё буду ждать, ждать, и так без конца. Неужели, господин Вельсовский, простить мне нельзя? Неужели ли я такой закоренелый преступник, которому и место только здесь, в стенах тюрьмы? В крайнем же случае, если Вы в силу закона не можете сделать меня совершенно свободным, то хоть возьмите к себе в сад или огород, где бы я мог с пользой убить время. Только ради Бога! Умоляю вас всех! Возьмите меня из тюрьмы!»

Но все эти письма, наполненные лизоблюдством и чинопочитанием, так и остались без ответа. 20 мая Александр Матвеевич Соколов, не теряя надежды, написал ещё одно письмо:

«Его Высокоблагородию господину начальнику жандармского правления заявление. Покорнейше прошу Вас, Ваше Высокоблагородие, вызвать меня на допрос, который я дополню и раскрою пред Вами, Ваше Высокоблагородие, как Вы выразились, «заражённые бациллы не остались ли на дне моей души», и больше чем остались. Да, Ваше Высоко­благородие, остались, и я виновник таковых.

Кой-что из этих книжек так и не дочитал до конца. Валялись они у меня в шкапчике в свёртке. Летом действительно мне некогда было — раскроешь книгу, положим, в обед, да так вместе с ней и заснёшь.

На обед полагалось всего два часа. Вечером же всегда кончали очень поздно. И тоже было не до чтения. Остальная история этих книжек в показаниях моих известна, хотя без бацилл. Прошу Вас, Ваше Высокоблагородие, если прошение, написанное мною на Высочайшее имя, не отослано, то и не отсылайте, не надо. Потому что если не простите Вы, то Государь Император мне подавно не простит. Тем более что я и прошение-то написал не так, как должно бы быть».

В конце концов мольбы Соколова были услышаны. Его просьбам вняли и летом 1904 года отпустили на свободу. Он вернулся работать в имение графа Бобринского.

На следующей неделе — Богородицк как главная «заражённая бацилла» на теле Тульской губернии.