В интервью для Myslo Вадим Иосифович рассказал о том, как уехал из Москвы в Иркутск, спектакле у Олега Ефремова и планах в тульском театре.
Самая большая афера
— Вадим Иосифович, в вашей биографии есть интересная строка.
Родились, жили в Москве, а учиться вдруг уехали в Иркутск.
Необычный выбор.
— Это безумная совершенно история. Мне на тот момент было пятнадцать лет. Я закончил восьмилетку, а еще занимался в театральной студии. Мои старшие товарищи ходили поступать в театральные институты, и я вместе с ними, на перспективу, отрабатывать программу. В ГИТИСе я дошел до третьего тура, и меня спросили: «Мальчик, а документы-то где?» Я ответил, что не закончил еще школу. «Ну вот, закончишь школу — и приходи». Так я ушел из ГИТИСа, пошел в Щуку. Дошел до третьего тура, меня опять завернули, и я очень счастливый иду по коридору. Меня догоняет какая-то женщина, которую я видел на экзамене, и говорит, что набирает курс в Иркутском театральном училище. Если я приеду, она меня возьмет.
— И вы согласились?
— Дальше было самое сложное — уломать родителей. Мальчик из Москвы едет в Иркутск. Это безумие, конечно. В итоге папа дал денег, и я прилетел.
— Это ведь, наверное, был еще и первый ваш большой перелет?
— По дистанции — да. Но самолетом я уже летал. Папа у меня родом из
Ростова-на-Дону, и я помню, мы летали к его родственникам. Я просто не знал, что пройдёт еще сколько-то лет — и я из самолета вылезать не буду.
— В Иркутске же совсем все по-другому. Даже время иное. Как тяжело
было совсем молодому человеку осваиваться в другом городе?
— Временные пояса — тоже существенный фактор, я первый раз с этим
столкнулся. Разница с Москвой — пять часов. Мне было пятнадцать лет.
Первый год очень тяжелый. Я и голодал, были голодные обмороки.
— Голодные обмороки — это как это происходит?
— Ну-у-у, все вдруг перед глазами поплыло и уехало. Открываешь глаза — над тобой стоят: «Парень, ты что?» И до этого доходило. Голубей ловили и ели. Чего только не было! Это же вторая половина восьмидесятых. Талоны начались. Спасало то, что я был совсем молодым человеком, ну и плюс авантюристом. Ну да, есть проблемы, сейчас будем их решать. То, что надо возвращаться обратно к маме с папой в Москву, об этом не думалось. Все общежитие радовалось, когда мне из Москвы приходили продуктовые посылки, мы их ели все вместе.
— То есть учились, получается, не только профессии.
— Да, это была очень хорошая школа жизни. Я начал подрабатывать. Как раз тогда появились первые кооперативы. Не было мобильных телефонов, я ходил заказывал разговоры с Москвой на переговорный пункт. Говорил: «Пап, ты мне деньги не присылай, я тут работаю». Папа был крайне удивлен, как это я работаю.
— Этот опыт сказался же на ваших творческих взглядах? Ведь сейчас
смотришь кино и понимаешь, что нашим режиссерам, артистам в
первую очередь не хватает именно жизненного опыта.
— Вся наша профессия базируется на жизненном опыте. Я очень быстро отказался от подросткового инфантилизма, быстро стал самостоятельным. Плюс масса интересных жизненных встреч, знакомств. Где бы я еще познакомился с писателями Валентином Распутиным или с Владимиром Гуркиным?
— Тем самым Гуркиным, который написал «Любовь и голуби»?
— Он тоже заканчивал Иркутское театральное. И мы сдружились в
результате; но не в Иркутске, когда я уже вернулся в Москву. Вообще,
Владимир Павлович — человек, который для меня сделал очень многое. Я уже закончил мастерскую Хейфеца в ГИТИСе, и мне надо было поставить дипломный спектакль. В основном мы же предоставлены сами себе, сами должны все искать. Звонит Владимир Павлович: «Ты что сейчас делаешь?» — «Ничего не делаю; читаю, ищу». — «Определился с пьесой?» А он тогда был завлитом у Ефремова в МХТ. — «Я тебе оставлю на служебном входе пьесу». Я пришел, забрал. Прочел. На следующий день мне звонит Владимир Павлович: «Ну что, прочитал? Как?» — «Хорошая история, поставить можно».
— А что за пьеса?
– Елены Исаевой, она называлась «Абрикосовый сад», ее потом очень много ставили в разных театрах. Я выпустил ее как «Абрикосовый рай». Меня потом Лена попросила: «Можно я так и буду публиковать — „Абрикосовый рай“?» Гуркин говорит: «Жду тебя на служебном, будем разговаривать». Прихожу, он ведет меня не в свой кабинет, а в кабинет Ефремова. Десять утра. Ефремов стоит у форточки, курит. Рядом большая пепельница, вся полная бычков. Он курил невероятно много. Прикуривал от горящей сигареты и продолжал курить. По-моему, вообще не вынимал сигарету. И дальше звучит фраза, от которой я просто немею. Владимир Павлович говорит: «Вот режиссер, который хочет поставит эту пьесу». Я офигел просто. Ефремов, в его манере: «Ну, рассказывай». А что рассказывать? Я ее только вчера прочел. Это была, наверное, самая большая афера в моей жизни, я по ходу придумывал спектакль. Меня хватило минут на двадцать. Ефремов внимательно меня слушал, курил. Когда я замолчал, говорит: «Ну, это интересно, идите займитесь распределением». Мы выходим из кабинета, я поворачиваюсь к Гуркину и спрашиваю: «Это что было?» Он отвечает: «Твой диплом». Так диплом я поставил в МХТ им. Чехова.
Служил в ансамбле Александрова
— Однако начинали вы не как режиссер, долгое время служили в театре
Советской армии.
— Меня на каком-то спектакле в «Творческих мастерских» увидел Леонид Ефимович Хейфец и предложил перейти к нему в театр Советской армии. Я говорю: «Меня в армию забирают». — «Ну вот, двух зайцев и убьешь».
— Служили то есть актером?
— Кто-то служит в военном оркестре. Сейчас это называется «альтернативная служба». Поскольку такой специальности, как актер нет, в военном билете у меня написано: «ансамбль Александрова». Опять же, сначала я попал в учебку, надел форму, принял присягу. Потом пришла директива: «Отправляйте в театр». Меня забрали и привезли. Я попал в театр в военной форме.
— То есть все равно были человеком подневольным?
— Единственное, кроме актерских обязанностей, у нас, тех, кто служил,
имелись дополнительные — где-то лестницы метем, снег убираем. В
принципе, мы подчинялись приказу. Но до того момента, пока ты не попадал на репетицию. Там все было на равных с остальными. Потом, когда закончилась служба, я еще продолжал два года служить в штате этого театра.
— А на каком этапе жизни появилась режиссура?
— Как раз в Театре Советской армии. Почему — отвечу образно. Если ты актер, ты создаешь образ своего персонажа, создаешь планету. А когда ты режиссер, создаешь образные системы, галактики. И мне как-то всегда было тесно в заданных рамках. Плюс я всегда был характерным артистом и прекрасно понимал, что мне не дадут сыграть Гамлета. Я все время буду играть комических каких-то персонажей. Ну а дальше-то что?
— Вы выпускали спектакли в самых разных театрах. Некоторые этим
неплохо зарабатывают — ставят одну и ту же пьесу по разным городам.
— Я этот принцип никогда не исповедовал. Правда, дважды с Достоевским изменил себе, ставил «Дядюшкин сон». Старался сделать разные спектакли, не повторяться в оформлении, придумывал пространство. Разные актеры тоже ведь влияют на разные мизансцены.
— Кроме классики, какие ваши любимые темы?
— Знаете, как у Жванецкого был портфель с его рассказами, так и у меня есть папочка в компьютере, там всякие хотелки. Я очень много читаю современной драматургии. Если меня тема цепляет — независимо, классика, современность — это повод для творчества.
— Вот «Чагин» Водолазкина у вас лежит на столе.
— Это проект, который планируется театром на 2025 год. Он стоял в планах еще до меня.
Я пока кот в мешке
— В Туле вы же раньше не были?
— Не был. Мое здесь присутствие вообще для меня дебютное. Я уже был художественным руководителем, главным режиссером, но никогда не приезжал в театр, где надо все начинать с нуля. Мне это интересно. Мой мастер Леонид Ефимович Хейфец учил, что правильное распределение ролей — это пятьдесят процентов сделанной работы. Поэтому я не хочу торопить события. У меня огромный список того, что было бы мне интересно и интересно зрителям, но я боюсь пока сделать ошибки в распределении. Поэтому до нового года ничего ставить не буду. Да и у театра уже было все спланировано, есть договоренности с другими режиссером, некрасиво в это влезать. И потом, у меня обязательно перед приходом на работу в театр была постановка. Все видели результат этой работы, а дальше уже продолжали разговор. Я сейчас как кот в мешке для актеров. Не знают, чего от меня ждать.
— Все же теперь современные люди. Наверняка какие-то ваши спектакли
есть в интернете.
— Наверное, что-то есть. Но это всего лишь картинки. Судить о спектакле по записи сложно. Это живой вид искусства, энергетический обмен.
— Но вы имели представление о театре, когда отвечали согласием?
— Я два спектакля посмотрел живьём. Это премьерный спектакль
«Обыкновенное чудо» и «Красотка и семья» Моэма. Не самые выгодные спектакли для знакомства с труппой. В одном случае актеры прячутся за образами, в другом за костюмами. Но что-то я понял.
— Например что?
— Я видел спектакли в конце сезона, актеры были жутко уставшие. Плюс тот ритм, в котором существовал театр последний год, сильно выматывает. Есть хаотичность в постановках, есть ненужные нахлесты, когда артист с одной репетиции тут же прыгает в другую. Такого не должно быть. Вот я как худрук должен следить за этим. Это просто работает на плохое качество. Но я не увидел ничего такого, что бы меня сразу погнало отсюда.
— То есть спектакли вам понравились?
— Спектакли мне понравились. Я понимаю, что «Обыкновенное чудо» — более сырая постановка, она не накатанная еще.
— А Моэм — костюмная. Это ваша стихия?
— Если решение спектакля требует играть в костюме — надо играть в
костюме. Если в шортах — значит, в шортах.
— Вы в этом плане экспериментатор? Условно, Гамлет в вашем
спектакле в шортах может выйти?
— Не вижу в этом смысла. У меня были спектакли, где я отказывался от
костюма, но сохранял силуэт. При этом мы играли на разнице фактуры,
цветом. Допустим, «Маскарад» Лермонтова. В этом спектакле мы ушли от эпохи автора, увели его в модерн начала XX века. Мне показалось, что эта безумная радость жизни очень подходит времени «Титаника». Получилось очень красиво, стильно. Спектакль до сих пор играется.
Такие эксперименты я люблю. Меняю эпоху, но сохраняю эстетику историзма.
Бывают более вольные фантазии. Допустим, «Мещанин во дворянстве» Мольера. Там фантазийная эстетика костюмов, скорее даже эклектика. Хотя в умелых руках эклектика — это стиль. Но не надо путать эклектику и винегрет. Все это подразумевает большую работу с художником.
— В Туле есть даже свой большой исторический проект — цикл
спектаклей «Жизнь замечательных туляков».
— Это интересный замысел, очень люблю присутствие на сцене исторических персонажей. Я в какой-то момент вдруг задался вопросом: а кто герой нашего времени?
— И кто?
— Наверное, последним героем нашего времени, как художественный образ, был Бодров. А кто потом-то? Дальше эта тема вдруг ушла в забвение. И тогда я понял, что если я не могу взять людей из реальной жизни, тогда я их возьму из истории, и увлекся историческим театром. Допустим, у меня был спектакль, где на сцене находились Столыпин и Толстой, и каждый топил за свою правду. Спектакль так и назывался: «Третья правда».
— Они же вроде бы не встречались.
— Они переписывались. Толстой много писал Столыпину. Тот поначалу
отвечал корректно, а потом сам прекратил переписку. Оба судили о развитии России исходя из их позиций — через духовность по мнению Толстого или через экономические реформы по мнению Столыпина. Казалось бы, сложная тема, кто на это пойдет? Но мы сделали спектакль, который до сих пор играется в Нижнем Новгороде. Ему лет восемь уже. Мало того, что играется, — полные залы. Я просто люблю игровой театр. И если мы говорим о серьезных вещах, не надо это делать с серьезным кислым пафосом. Театр должен быть живым и интересным.
Из досье Myslo
Родился 1 ноября 1969 года в Москве.
В 1989 году окончил Иркутское театральное училище по специальности
«актер театра и кино».
С 1990 по 1993 год работал актёром в Центральном театре Советской армии.
В 1997 году окончил ГИТИС (мастерскую Л. Е. Хейфеца) получив
специальности «режиссёр театра» и «актёр театра и кино».
В 2013–2014 годах занимал должность главного режиссёра Нижегородского театра драмы имени Горького.
