Порой неожиданные даже для нас самих поступки обнажают что-то глубоко скрытое в нашем подсознании. И иногда незначительный на первый взгляд поступок оставляет свой след на долгие годы...
В вагоне мне досталась нижняя полка. Удобно: спишь, и вещи под крышкой, под тобой, надежно сохранены. Тут и чемодан с моими шмотками, а ещё я везу домой, жене и ребятам, ящичек с виноградом.
Да, надо расплатиться за чай. И утром пил, и сейчас, под вечер. Ко мне подсаживается молоденькая, удивительно хорошенькая проводница, и я у неё спрашиваю:
– Сколько с меня за чай?
Кокетливо улыбаясь, отвечает нежнейшим голоском:
– Не знаю, сколько дадите.
«Не за чай», – мелькает во мне догадка. Мне за сорок пять, и я никак не подавал ей знака. Вытряхиваю из кошелечка какую-то мелочь и отдаю проводнице. Она уходит, кинув на меня улыбку снисхождения, в которой мне мерещится позорящее меня разочарование.
Виски у меня слегка серебряные, но это, слышал от женщин, украшает мужчину. Я симпатичен, вежливо-учтив, обаятелен. Хотя замечал – женщины обожают грубых мужланов-полугорилл. Но наша (так и хочется сказать моя) проводница вроде не из таких. Хотя... кто знает...
В Белгороде в вагон, дотоле свободный, набилось пассажиров. Среди них семья: муж, жена и ребёнок лет трёх. Сразу же мать малыша кидается ко мне:
– Вы не уступите мне место? А то нам наверху...
Я указываю на сидящую напротив девушку-глухонемую: она выходит в Курске, а мне ещё ехать и ехать. Глухонемая с готовностью уступает место.
Уснуть не надеюсь. Уже много лет меня мучит бессонница. Ну хоть полежу под стук колёс. Это испокон мне привычное, не раздражающее, безвредное, исходящее не от людей. От них-то я принял всего наискверного навалом. Даже мимолётное общение с этой миленькой проводницей ощущается как великое благо.
В Курске ещё добавилось пассажиров. Вошла беременная женщина. Узнав, что её место наверху, сокрушается:
– Как же туда лезть-то?
А мне-то что? Почему я никому не говорю – как же мне быть? Вот приеду к тому же, от чего убегал, и всё это без надежды, без исхода. Кто поймёт, кто утешит? Утешений мне не надо, хотя понимают меня многие, а чем они могут мне помочь при моей натуре беспартийного анархиста? Партийцы же добрых дел избегают, а подлости творят с горделивым чувством долга. И зачем меня чёрт дёрнул сунуться в редакцию?! Уже в двух «районках» не ужился, чую, что и в третьей не удержусь.
Я отворачиваюсь к стенке от этой пузатой крупной бабы. Но меня трогают за волосы тёплые нежные пальчики молоденькой проводницы. Премило улыбаясь, девушка просит меня:
– Может, вы переберётесь наверх, а то вот женщина...
– Ну и что? Моя жена в таком положении дрова колола. Какое мне дело? Лежу на своём месте, еду согласно купленному билету. Вы её посадили, вы и устраивайте!
– Ну, от вас я не ожидала...
Ну конечно! От меня можно ожидать только всякого рода жертвенности. Чувствуют во мне гуманиста. А мне неохота, понимаете?
Проводница жалостливо продолжает:
– Мы не имеем права вас согнать, но мы просим, вы же мужчина...
– А я не хочу!
Проводница озадаченно вздёргивает плечиками и уходит. Я отворачиваюсь к стенке. Вагон скрипит, качается, поезд идёт к Орлу. От Орла проскочит до станции Скуратово, где мне выходить и до утра ждать на вокзале автобус в райцентр.
Показывается опять проводница, и какой-то мужчина с верхней полки кричит ей:
– Девушка! Сейчас же дайте женщине место, сейчас же!
– А почему тоном приказа, почему? – раздается голос молоденькой проводницы, которая всё ещё бродит по вагону в поисках уступчивого пассажира.
Вскоре меня трогает за плечо пожилая проводница:
– Гражданин, уступите, пожалуйста, место беременной женщине.
– Оставьте меня в покое!
– Но вы же мужчина.
– Нет! – рявкнул я так, что проводница отшатнулась:
– Действительно, хуже бабы.
– Мне на пятый десяток, потревожьте кого помоложе.
Так ли поступила проводница, только беременную женщину куда-то увели. А я, в досаде уже на себя, поднялся, намереваясь готовиться к выходу. В Орле на моё место устроился молоденький студент. Вряд ли ему дадут спокойно доехать до Ленинграда... А мне пусть лучше всегда достаётся верхняя полка, ехал в Новороссийск на верхней...
Я пробираюсь к выходу с чемоданом и ящиком, сделанным в виде чемодана с ручкой, но с просветами между дощечек: там у меня виноград!
В своём купе сидят обе проводницы, дремлют... Пожилая открыла глаза:
– Куда вы так рано? До Скуратова ещё сорок минут.
– Ничего.... Посижу в тамбуре, остыну.
В тамбуре сел на откидную скамеечку. Сидел долго, продрог, здесь не то что на юге. Открыл чемодан, вытащил плащ, оделся. Потом поезд стал тормозить, вышла пожилая проводница. Когда поезд остановился, опустила ступеньки. Выходя, я сказал:
– Извините. Зря я так...
– Ладно. Бывает...
Я сошёл и пошел к дверям вокзала. Ещё долго ждать утреннего автобуса. Сидя в зале вокзала, я всё пытался понять, почему так по-свински повёл себя в вагоне, не уступив место беременной женщине. Ведь мне ничего не стоило вскочить на верхнюю полку. А главное – та, молоденькая, хорошенькая, дурного теперь мнения обо мне.
Недели через две после моего возвращения в редакции состоялось собрание в поддержку вторжения в Чехословакию. Все подняли руки «за». А мне шеф с ухмылкой сказал:
– Ты-то, я знаю, против.
– Надо ж и кому-то быть против.
Шеф побежал в райком. Вернувшись, бросил бухгалтеру:
– Дайте ему расчёт с двухнедельной компенсацией. Увольняем за непригодность.
В трудовой книжке записали «волчью» статью. Я ушёл с чувством избавления от работы, при которой нередко приходилось кривить душой, ведь писать с предельной объективностью и невзирая на лица тогда было почти невозможно.
Много лет проработал сторожем, истопником, а в конце сентября 1990 года участвовал в международной конференции журналистов в Праге. Незадого до этого в «Огоньке» было опубликовано моё письмо, в котором я поведал миру о своих злоключениях. Публикацию прочли в Праге, и чешские коллеги пригласили меня и ещё троих наших журналистов на конференцию.
Теперь мне без малого восемьдесят восемь. Много работаю и в стихах, и в прозе, иногда публикую острые публицистические заметки.
Всё бы ничего, но, как ни странно, неизбывно возникает в моём сознании тот давний случай в вагоне, где я почему-то не уступил нижнюю полку беременной женщине. Почему ж я так подло себя повёл? Почему?..
Некая злорадствующая рожа возникает передо мной с ответом: «Ты был одержим синдромом заимствования, подражательности сильным мира сего, ты был склонен к упоению собственным всемогуществом: «Могу, но не сделаю!»
Неужто?! Да нет же, нет! Я ведь и в препирательстве с проводницами пребывал в недовольстве собой, и через какие-то мгновения уже осудил себя, уходя, высказал извинения пожилой проводнице... И всё же отчасти это, может, была неуступка ради неуступки. И та, молоденькая, красивенькая проводница каково обо мне подумала! Может, для неё я навсегда остался грубым эгоистом. Да нет же, нет!
Она же... она чувствовала, как я её... полюбил. Она ведь с глубоким огорчением сказала: «Ну, от вас я не ожидала...» Она ведь ощутила в своей душе тёплые биотоки моей нежности и выдала мне ответные излучения взаимности, тепло которых я с благодарным умилением ощутил в своей душе.
Да, согласитесь, бывает такая любовь, внезапная, мгновенная, мимолётная, когда наверняка знаешь, что в грядущем это милое существо тебе уже никогда больше не увидеть, и потому эта любовь неугасима, и та девчушка остаётся при тебе вечно юной, милой и прекрасной. И в этом немалое утешение.
