Под ногами расстилался узкий дворик-колодец, со всех сторон окруженный желтоватыми высокими домами. Песочница, наполненная до краев мокрым желтым песком, в котором все равно никто не возился — одинокая палочка, управляемая Романо, медленно что-то вычерчивала — сейчас пустовала. Вечерело. Солнце неспешно уползало из колодца, оставляя за собой розоватый след.
Люк с легким стуком открылся — первым на крыше оказался встрепанный нескладный мальчишка, чьи волосы едва доставали до плеч, но по-женски не смотрелись. Угловатость просматривалась в каждом его движении — острые локти, вздернутый нос с запекшейся царапиной у переносицы. На крышу медленно взобрался второй, на ходу возвращая сползшие очки на место. Увиденное заставило его на несколько секунд застыть, приоткрыв от удивления рот. Ваш рассмеялся.
— Нравится?
— Очень, — тихо ответил Родерих, подходя к краю крыши. Высоко, туда не смогла бы взлететь даже сестра Элизабет, которая поднималась выше всех во дворе. Ярко-красное солнце, незаметное для всех, запертых в дворе-колодце, лениво кусало край крыши, не собираясь уползать из виду.
Ваш уселся на край крыши, поджав под себя длинные ноги. Эдельштайн осторожно приблизился, с опаской поглядывая вниз. Бетон, еще не успевший остыть, хранил в себе тепло дневного солнца, стараясь захватить как можно больше особо ценных — розово-закатных. Родерих любил их, и жалел, что ничего не может с ними сделать — в театре Брагинского находились те, кто заковывал розовый свет в банки, надежно запечатывал в стекло, придавал ему разные формы легким движением руки.
Дождавшись, пока мальчишка усядется рядом, завороженно прикрыв глаза, Ваш поднял руки, будто собирался совершить какое-то колдовство. Тихий свист, больше похожий на голос самой маленькой в мире птицы, легко вплелся в симфонию вечернего двора — шелест листьев, негромкие голоса, доносящиеся из-за толстых оконных стекол. В руках Цвингли появилась белая бабочка с двумя розовыми пятнышками на кончиках крыльев.
Родерих удивленно посмотрел на нее. Бабочка задумчиво покрутила маленькой головкой, похлопала крыльями и, повинуясь свисту, взлетела. Ваш сжал ладонь — через секунду еще одна бабочка, на этот раз с желтоватыми, будто обгоревшими, кончиками крыльев, поднялась над крышей. Бабочки, облетев вокруг Родериха, уселись на пальцы Цвингли. Мальчишка качнул головой и вновь засвистел. Бабочки не шелохнулись, но, будто аплодируя, синхронно захлопали крыльями.
Это и было его особенностью. Ваш не умел ходить по воде, летать, или разговаривать с кошками. Он не мог ничего, чем обычно хвастались во дворе. Не признаваться же, что умеешь пускать бабочек — занятие для малышни. Родерих следил за пестрыми созданиями, пытаясь понять их магию. Попытка издать такой же звук, и розоватая бабочка приземлилась на нос Эдельштайна, с любопытством рассматривая его.
— Я что-то ей сказал? — с недоумением поинтересовался Родерих. Мальчишка покачал головой.
— Неа, — бабочка исчезла. Ваш сомкнул ладони, будто держа в них что-то и резко раскрыл. Оттуда вырвалась стайка пестрых бабочек, неровным кругом покачиваясь в воздухе.
— А я могу вот так, — задумчиво сказал Эдельштайн, ложась на теплую крышу. Ваш, не долго думая, лег рядом, подложив под голову собственные руки.
Мальчишка замер, крепко зажмурив глаза. Неведомо откуда полилась странная, завораживающая мелодия. Стайка бабочек с легким хлопком исчезла. Музыка Родериха заставляла мысли разом улетучиваться из головы, забывать обо всем, будто погружая в мутную пелену звуков. Глаза сами собой закрывались. Эдельштайн приподнялся на локтях, наблюдая, как меняется лицо Ваша. Пододвинувшись поближе, Родерих невесомо поцеловал его — коснулся губ и быстро отпрянул, не переставая вибрировать.
Сам себе орган, рояль и скрипка. Музыка зарождалась в груди, посылая по телу хозяина сильную вибрацию.
Ваш дернулся, вибрация прекратилась. Музыка в одночасье смолкла, больше не владея разумом Цвингли. Родерих смущенно отвел глаза, надеясь, что сквозь дурман Ваш ничего не почувствовал. Мальчишка перевернулся на живот, отбросив с глаз челку, подполз к краю.
— Красиво, — проговорил он, прикусив язык. Хотелось спросить, что эта музыка делает с волей и сознанием. Родерих понимающе усмехнулся.
— Некоторые называют меня Крысоловом.
— Значит я — крыса? — фыркнул Ваш. Что-то крысиное и правда было в нем, то ли острый кончик носа, то ли тонкие пальцы, выстукивающие что-то на плече Эдельштайна.
— Самая прекрасная крыса, которую мне доводилось дурманить.
Солнце лениво уползало за крыши, в последний раз окутывая их розовой дымкой. Родерих водил пальцами по струнам невидимой гитары, и та подчинялась, незаметная чужому глазу. По двору разносилась незамысловатая мелодия, вокруг которой танцевали бабочки, помахивая крылышками в такт. На плечах Крысолова лежала куртка Крысы.
/сказали мне, что можно публиковать прозу... и вот я снова здесь/
