Сегодня исполняется сто лет со дня рождения одного из лучших русских поэтов военного поколения Бориса Слуцкого. Он появился на свет в городе, которому и в наши дни суждено было стать фронтовым, — Славянске Донецкой области. Войну начал рядовым, а закончил гвардии майором. Служил политработником, и всё это время ходил в разведку. Дважды был ранен.
Его судьба — словно подтверждение строки из Высоцкого: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа». Безвестность, потом слава, любовь к красивейшей женщине и ее безвременная смерть...
Последние, очень трудные годы своей жизни поэт провел в Туле, у младшего брата. Ольга Фризен, племянница поэта, рассказала Myslo о жизни Бориса Абрамовича.
Ольга Фризен: «Для меня дядя Боря самый родной, близкий, самый любимый и очень добрый человек».
Врать — нельзя. И трусом быть — нельзя
— Ольга Ефимовна, а каким Вам запомнился Ваш дядя? Если судить по его стихам, он был очень сострадательным человеком, неравнодушным к чужой боли.
– Вот все говорят: командир, комиссар. Это в нем было, конечно. Но в общем, как писал его друг и соперник Самойлов, это гипс на ране. Самойлов считал, что Слуцкий как-то по-бабьи сострадал и жалел людей. «Хуже всех на фронте пехоте! — Нет! Страшнее саперам. Верно, правильно! Трудно и склизко подползать к осторожной траншее. …Но страшней быть девчонкой-связисткой, вот кому на войне всех страшнее».
— Как же он с таким характером в разведку ходил?
– Так и ходил. Он еще и работал рупористом. Это когда на нейтральную полосу приезжает грузовичок, с которого начинается вещание в сторону немцев с призывом сдаваться. Чем он отличался от других — любое свое выступление заканчивал словами: «Да здравствует Гёте! Да здравствует Хайне (Генрих Гейне)! Да здравствует немецкий народ!» Рассказывал, что работа эта была довольно опасной. Обычно ее осуществляли с немецкими антифашистами, а абсолютного доверия к ним не было, поэтому могли подстрелить с любой стороны.
А начал он войну как дивизионный следователь, и очень этим тяготился. Писал потом: «Кто они, мои четыре пуда мяса, чтоб судить чужое мясо?» И заканчивалось это стихотворение тем, что хорошо быть судьей футбольным: «Если сны приснятся этим судьям, то они во сне кричать не станут».
— У него ведь было много боевых наград?
– Ордена Отечественной войны I и II степени, орден Красной Звезды. Очень гордился болгарским орденом «За храбрость», польским «Крестом Грюнвальда».
— Так вот откуда эти строки: «В пяти соседних странах зарыты наши трупы»…
– Он воевал в Австрии, в Польше, в Болгарии, в Югославии вообще был очень популярен. Как-то поехал туда в поездку с Межелайтисом, папа их встречал на вокзале. Спросил, как прошла поездка. Межелайтис ответил: «Ну что я? Вот он (Слуцкий. – Прим. авт.) у них национальный герой». А стихотворение, которое Вы процитировали, посвящено памяти его товарища и поэта Михаила Кульчицкого, который очень быстро погиб на войне. В фильме Хуциева «Мне двадцать лет» есть документальные кадры, как дядя Боря читает в Политехническом музее стихи Кульчицкого: «Я раньше думал: „лейтенант“ звучит вот так: „Налейте нам!“ И, зная топографию, он топает по гравию. … На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино».
— О войне ведь рассказывал?
– К сожалению, вспоминается не многое. Рассказывал, помню, что в Австрии они вошли в какой-то замок, где на стенах была великолепная коллекция вееров. Дядя Боря ходил и любовался ею, но взять себе что-то даже мысли не было. А наутро ни одного веера уже не осталось – нашелся кто-то предприимчивый.
— Хотя посылки с фронта вроде ведь были в порядке вещей...
– Его как-то одна родственница попросила такую посылку прислать, отношения с ней тут же испортились надолго. Он просто не представлял, как можно даже думать об этом. У него было какое-то гипертрофированное чувство честности.
— И в коммунистическую идею, говорят, верил. Не зря ведь политруком был.
– Верил. В партию его приняли во время войны. У него есть стихотворение: «я был принят в партию, где врать — нельзя. И трусом быть — нельзя». Надо сказать, что это стихотворение один раз было напечатано и потом даже не упоминалось.
— А позже написал, что сначала его звали комиссаром, а потом стали называть попом.
– Насколько я понимаю, он был неверующим человеком. Хотя и написал свою молитву: «Господи, если Ты предупреждаешь — я уже предупрежден. Если Ты угрожаешь — я испугался уже».
Знакомство с незнакомыми женщинами
— Вы когда впервые его увидели?
– После войны он достаточно часто к нам приезжал. Дядя Боря ведь долго был бездомным, снимал углы. Подсчитано, что до 1957 года он 22 квартиры снимал, пока его не приняли в Союз писателей. Мы тогда жили в 120 километрах от Москвы на артиллерийском полигоне. Полигоновские дети всех знали и были больны шпиономанией, поэтому когда появлялся новый человек, нужно было обязательно спросить у него, сколько времени, чтобы услышать, с акцентом он отвечает или без. Тем более у дяди Бори походка была подозрительная — он свои рифмы буквально вышагивал. Но потом, когда узнавали, что к Слуцким, успокаивались.
— А папа Ваш кто был?
– Оружейник. Потом в Туле работал военпредом в ЦКИБе, был первым в городе кандидатом наук в артиллерии. Дядя Боря даже говорил, что Фима в своем деле более известен, чем я в своем.
— Его же демобилизовали достаточно рано — в 1946 году.
– Он не хотел оставаться в армии, хотя считался очень хорошим офицером. Уволился с большим трудом. Тут не было бы счастья, да несчастье помогло. У него был застарелый гайморит или что-то связанное с пазухами, и его комиссовали.
— А писали — из-за контузии.
– Видимо, тоже, но основная причина именно в этом. Дали вторую группу инвалидности. Жена его друга рассказывала, что после комиссии он пришел к ней совершенно обескураженный. Сказал: «Ты знаешь, кому дают вторую группу? Обрубкам — без рук, без ног. А я с руками и ногами». Он не очень долго считался инвалидом, отказался от группы, как только почувствовал себя более-менее нормально.
— Тогда же и начал писать стихи?
– Они пришли, наверное, в 1948 году. А вот работы долго не было. У него есть стихотворение «Знакомство с незнакомыми женщинами», где он рассказывает, что каждый день писал стихи, входил в лад с собой, а потом уходил гулять по улице Горького, знакомился с женщинами. Но почти всегда был отшиваем. Хотя случались и знакомства. Вспоминал, как одна его знакомая пришла домой и рассказала своей интеллигентной матушке, что познакомилась с очень интересным человеком. Та спросила, кто он. — Никто. — Что он делает? — Ничего. Тут, конечно, мама пришла в ужас — дочь попадает в беду.
Детям всегда везет больше, чем взрослым
— Многое изменилось в жизни, когда появилась жена — Татьяна Дашковская.
– Они познакомились где-то в 1957 году. Она была намного моложе, но уже успела сходить замуж, развестись.
— А он?
– Нет. Я у него спрашивала: «Почему, дядь Борь, Вы не были женаты?» Он отвечал: «Мне всегда нравились женщины красивые, хорошо одетые, от которых всегда пахнет хорошими духами. Но я до сорока лет не мог обеспечить такую женщину».
— Это была любовь?
– Самая настоящая. Я более гармоничной пары не знаю. Он ее очень любил. Не очень только была поначалу довольна этой женитьбой я. Дядя Боря ведь всегда шутил: «Лелька вырастет, я ее возьму к себе экономкой». Я не очень понимала, что такое экономка, но понимала, что буду жить в Москве с дядей Борей, который меня очень любил и которого я его очень любила. А тут появилась угроза моему статусу экономки. Потом он нас познакомил. Мы с мамой были в Москве, когда подошли к месту встречи, я совершенно остолбенела. Передо мной стояла женщина, которую сейчас назвали бы моделью, но тогда мы даже слова такого не знали. Высокая, красивая, с короной косы вокруг головы. Я ее сразу полюбила.
У Тани была комната в коммуналке и у него комната — дядя Боря жил в квартире с Григорием Баклановым. Тане удалось обменять эти две комнаты в коммуналках на двухкомнатную квартиру в районе метро «Сокол». За это он ей предложил награду на выбор: либо подстричься, либо поехать за границу. Она сразу побежала стричься, потому что эта коса ей ужасно надоела. Все считали, что она гордячка, потому что коса оттягивала голову назад, и она ходила с высоко поднятой головой. Очень красивая была женщина, что говорить.
— Вы у них часто бывали в гостях?
– Родители не боялись меня отпускать, думали, что за мной будут присматривать. Но ничего такого не было. Мне вручался билет в театр, говорили, куда на какую выставку надо пойти, и всё. Меня это вполне устраивало.
— Кого-то из знаменитостей у дяди в гостях встречали?
– Евтушенко, например. Вторая жена Евтушенко Галя вообще была подругой Тани. Потом он же сотрудничал с театром «Современник», мы бывали там на спектаклях, и артисты с радостью приходили в гости.
– А как же Эренбург?
– Эренбург действительно сыграл большую роль в его судьбе. Стихи Слуцкого долго ходили по рукам в списках, но его не печатали. Он был широко известен в узких кругах. А потом Эренбург написал в «Литературной газете» статью «О стихах Бориса Слуцкого», и это всё поменяло. Когда его принимали в Союз писателей, надо было читать стихи. Михаил Светлов потом встал и сказал: «По-моему, всем ясно, что пришел поэт лучше нас».
Сразу же вышла и первая книжка «Память». Ее редактор Владимир Огнев вспоминал, что Слуцкий безропотно соглашался с редактурой, понимая, что какие-то стихи просто нельзя было напечатать в то время. Единственное, за что он ухватился и отстаивал до последнег,о — «Последнею усталостью устав»: «Предсмертным умиранием охвачен, Большие руки вяло распластав, Лежит солдат. Он мог лежать иначе, Он мог лежать с женой в своей постели, Он мог не рвать намокший кровью мох, Он мог… Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог…»
— Эренбургу Слуцкий посвятил и одно из лучших своих стихотворений.
— «Лошади в океане» Эренбургу очень понравилось, поэтому и посвятил. Хотя дядя Боря считал, что это не совсем его стихотворение — единственное, которое он писал, не зная предмета. Ему кто-то из друзей рассказал, что прочел в журнале об американском транспорте, который перевозил лошадей и был потоплен немецкой миной. Это стихотворение знают почти все, даже те, кто считает, что не любит поэзии и не слышал фамилии Слуцкий. Оно впервые было напечатано в журнале «Пионер», и Эренбург по этому поводу писал, что детям всегда везет больше, чем взрослым.
Татьяна Дашковская.
Больные грозились побить за Пастернака
— Болезнь Татьяны стала абсолютной неожиданностью?
– Они вообще просто собирались ехать отдыхать, и она пошла в больницу оформить санаторную карту. Одиннадцать лет они боролись. Дядя Боря делал всё, чтобы ее спасти. Татьяну даже осматривал врач, который лечил Жоржа Помпиду.
У него была та же болезнь — лимфогранулематоз. У этой болезни есть две формы: одна поддается лечению, вторая нет. У Татьяны была вторая.
Надо было покупать лекарства, как правило, заграничные, дорогие. Поэтому дядя Боря много занимался переводами — стихами заработать было нельзя. Все его друзья привозили из-за границы лекарства. Татьяна дважды или трижды ездила в Париж, ей удалили селезенку, чтобы та не вырабатывала белые кровяные тельца, но ничего не спасло. В своих воспоминаниях он пишет: «Доктор сказал, что угасать она будет медленно, а всё произошло буквально за неделю».
— Детей у них так и не было. Почему?
– Я одно время работала в Индии переводчиком-машинисткой, написала как-то им письмо: «Такое чувство, что ничего больше не знаю, стучу только пальцами по машинке». Татьяна мне ответила: «У тебя есть прекрасный шанс — заведи себе ребенка, а то дождетесь, как мы». В свое время они не захотели, а потом она заболела, и было поздно.
— После ее смерти он стал совсем другим человеком?
– Помню ее поминки. Когда началось застолье, дядя Боря выпил тонкий стакан водки, там грамм 250 было, и как-то не то чтобы развеселился, но немножечко пришел в себя. Я думала, что обойдется, он сможет это пережить. Наверное, можно было привыкнуть к этой мысли, но он не смог.
Татьяна была для него всем. Трудно представить, что люди могут так любить. Два месяца потом он писал ей стихи — около двухсот стихотворений. После чего совсем замолчал, больше не написал ни строчки. Ему посоветовали сменить обстановку, он уехал в Дубулты. Там стало совсем плохо, и его посадили на поезд в Москву, где определили в первую городскую больницу. Я там была. Слуцкому отвели бокс, в котором рядом лежали алкоголики в белой горячке.
Тут сказалось еще одно обстоятельство. Большую роль в его жизни сыграло выступление против Пастернака на собрании Союза писателей в 1958 году. Он тогда считал, что после ХХ съезда, если не выступать, можно расстаться с партбилетом. Поэтому целью было выступить как можно более порядочно, что он и сделал. Речь продолжалась две минуты, он не требовал изгнать Пастернака из страны или из Союза писателей. Ругал шведских академиков, которые дают Нобелевские премии, исходя из конъюнктурных соображений. И все равно это его разъедало.
Когда папа приехал в больницу, у него был поставлен диагноз маниакально-депрессивный психоз.
Маниакальные явления быстро сняли, а депрессия осталась до конца. Когда папа пришел к нему в больницу, он сказал: «Фима, уходи. Больные узнали, что я выступал против Пастернака, и меня сейчас будут бить». А больные в основном алкоголики, они и имени такого вряд ли слышали.
— Но ведь двадцать с лишним лет уже прошло...
– Многие совершают ошибки, но не многие терзают себя за них. А он до конца жизни себя не простил.
— Как получилось, что решили перевезти его в Тулу?
– Папа каждый вторник ездил в Москву в командировки, приходил к нему домой и на неделю заворачивал лекарства: это принять утром, это днем, это вечером. Но всё выпивалось в один присест. Как он не умер от этого раньше, не знаю. Мы его уговорили и в ноябре 1982 года перевезли к нам. Когда они ехали в Тулу, кто-то разгадывал в купе кроссворды, и дядя Боря их как орешки щелкал. Поэтому когда говорят, что он сошел с ума, это не так. Ум остался, была депрессия.
Он просто не хотел жить. И мне он потом говорил: «Достань мне яда, мне не для чего жить. Я всю жизнь умел делать только два дела: писать и переводить стихи». Но, конечно, я этого не могла сделать. А потом были моменты, когда казалось, еще полшажка, и он придет в себя. Он читал, рассказывал много интересного.
Ольга Фризен: «Именно таким я помню своего дядю».
Поэт эпохи
— В Туле, говорят, никого не хотел видеть.
– У нас дома был только тульский поэт Владимир Лазарев, который позвонил, и дядя Боря решил, что это литературовед Лазарь Лазарев, с которым он дружил, поэтому не мог отказать. А с Владимиром они были просто знакомы, ни о какой дружбе речь не шла. Но они хорошо пообщались, достаточно долго все сидели за столом. Потом я была на встрече с Лазаревым, он там говорил, что об этом визите брат Бориса Абрамовича попросил. Это неправда, ни о чем папа не просил.
— С Окуджавой правда отказался встречаться?
– Булат, когда приехал в Тулу, сам позвонил. Дядя Боря сказал: «Нет, не приходи, не к кому приходить». А на следующий день он нас с мамой за можай загнал — накрывайте на стол, сейчас Булат приедет. Я ему: «Дядя Боря, Вы же запретили приходить, его не будет». Я теперь понимаю задним числом, что не надо было его в эти моменты слушать.
Булат Окуджава.
Еще к нам приезжала в Тулу Евгения Самойловна Ласкина — жена Константина Симонова, человек, благодаря которому мы имеем «Мастера и Маргариту». Она была редактором первой публикации в журнале «Москва». Приехала она с Еленой Моисеевной Ржевской, с которой дядя Боря был знаком с давних времен. Папа их встретил на вокзале и привез на дачу. Дядя Боря спал в это время. Помню, когда он вышел, его возглас: «О, Женя!» Потом она говорила, что это был лучший день в ее жизни после смерти мужа. Они ездили в Ясную Поляну, экскурсию для них проводил сам Николай Павлович Пузин.
— А как складывалась жизнь Бориса Абрамовича в Туле? По городу он гулял?
– Каждый день выходил на прогулку. Маршрут всегда был один: по проспекту от нашего дома на улице Николая Руднева до здания УВД и назад. Однажды, на следующий день после его дня рождения, он не вернулся в обычное время. Начали его искать, оказалось, он бросался под трамвай. Его водитель схватил, вызвал скорую помощь, и дядю Борю отвезли в Петелино. Когда он там сказал, что поэт, над ним еще и посмеялись: у нас тут и Наполеон есть. Но потом врачи очень к нему хорошо относились, они знали его стихи. Немножко подлечили, потом опять отпустили домой.
— А во дворе, например, знали, что в их доме живет знаменитый поэт?
– Во дворе просто знали нашу семью. Наверное, и о нем тоже знали. Вообще жизнь была невеселая и для него, и для нас. Сами видите: квартира трехкомнатная, одна комната проходная. Он принимал снотворное где-то в девять часов, к двенадцати оно переставало действовать, и он начинал дефилировать по дому. Помню, мы с мамой печем блины на кухне. Он проходит мимо: «Дайте блинчик». Мы, конечно, дали. Он держит блин и мне говорит: «Что, смотришь на меня, думаешь: мой сумасшедший дядька?» Я ему совершенно искренне ответила: «Нет, я вижу прежнего дядю Борю».
— А до этого он бывал в Туле?
– Когда бабушка к нам приезжала, он каждый год ее навещал, но не оставался. Потом был на моей свадьбе. Когда я собралась замуж, выдал мне сто рублей. Сказал: «Это тебе, чтобы откупиться от старых любовников». Мы пошли в ресторан «Упа», который был на фабрике-кухне, и весело прогуляли эти деньги.
— Умер, как пишут, быстро.
– 23 февраля 1986 года позавтракал, отнес на кухню посуду. А когда возвращался в комнату, пошатнулся. Петя, мой сын, закричал: «Дядя Боря, что с Вами?» А папа успел его только подхватить. Инсульт. Городские власти потом выделили машину, и мы перевезли его похоронить в Москву.
— Для Вас он великий поэт, как иногда сейчас пишут?
— Великий — это Пушкин, а он эпохальный, значительный. Сам он про себя говорил: «Как поэт я средний». Думаю, что лукавил. Мне казалось, что известность его вообще особенно не задевает. Хотя, конечно, после того, что он пережил в молодые годы — ни денег, ни жилья, приятно было получать какие-то дивиденды от жизни. Но чтобы стремиться к славе — такого не было.
