Этот актер — целая эпоха в жизни нашего кино. О том, что это был за человек, о семейных тайнах и историях мы поговорили с его дочерью, актрисой Еленой Санаевой.
Половинщик на гармонной фабрике
— Елена Всеволодовна, Ваш папа большую часть жизни прожил в Москве. А домой, в Тулу, родители часто приезжали?
— Папа никогда не отказывался, если появлялась такая возможность. Все-таки родной город. Дедушка, его отец, ушел из жизни раньше. Он погиб, но не во время войны. Сорвался с машины и повредил себе внутренности. Когда не стало и бабушки, папа все равно ездил. Навещал брата, сестры здесь жили. А мама моя — нет, не любила ездить в Тулу.
Елена Санаева.
— Почему?
— Когда у них родился сын, она приехала показать наследника, а бабушка сказала: «Он жить не будет». Мама оторопела: «Почему?» — «У него глаза пустые». Мальчик умер во время войны — у него были дифтерит и корь. Один раз только мы с мамой приезжали в Тулу, когда мне было лет пять, после этого уже нет. Как-то с родней тульской не очень получилось. А папа почитал очень и маму, и отца. С сестрами общался, с братом.
Роль в фильме «Ширли-мырли» для Всеволода Санаева стала последней в кино.
— Какая, на Ваш взгляд, это была семья?
— Патриархальная. Мать занималась детьми, отец работал. Папа обращался к родителям на «вы». Так было принято в их семье. Каменный домик, который принадлежал Санаевым, и сейчас стоит на улице Осташева в Чулкове. Дедушка — потомственный оружейник, и брат его тоже. Они работали на патронном заводе. Потом он перешел на гармонную фабрику и был настройщиком. Настройщиком работать — это же надо иметь особый слух. А папе моему, поскольку он не очень хорошо учился, сказал: «Ладно, Ломоносова из тебя не выйдет, давай иди работай». И он пошел работать половинщиком на гармонную фабрику. Лет шестнадцать ему было. Половинщик — это тот, кто собирает гармонь.
— А сам на гармони играл?
— Нет. Если надо для роли — спел бы. Я вот поющая актриса, а папа нет, нигде не пел. Да и как-то дома музыка не звучала. Но мне мама рассказывала, что во МХАТе когда-то шел спектакль «Домик в Черкизове» по пьесе Арбузова. Она видела папу в этом спектакле и сказала, что он танцевал, как бог.
— Как же получилось, что из гармонщика он вдруг стал актером?
— Знаю, что папа любил копировать людей, и у него это здорово получалось. Его отец иногда говорил: «Севк, покажи такого-то». А потом, когда работал на гармонной фабрике, очень удивился, что мастер, с виду серьезный человек, ходит с тетрадкой, какой-то текст повторяет. Оказалось, тот ходил в драмкружок при заводе. Потрясло папу, это я слышала от него самого, когда приехал МХАТ на гастроли в Тулу.
Папа сказал мне: «Было такое ощущение, что я стою у открытого окна дома и подглядываю чужую жизнь».
Так все сошлось: приезд старого МХАТа, этот мастер, который ходил и бубнил что-то, а оказалось, это текст. Папа пошел в драмкружок, где ему сказали: «Культуры в тебе маловато». Папа попросил: «Не выгоняйте меня, я буду все делать». Его оставили. Он изображал шум за сценой, работал осветителем… Потом ему доверили несколько слов со сцены сказать.
— Все равно же до большой сцены очень далеко…
— Там, в этом драмкружке, был один опытный актер. Он сказал: «Сева, у тебя такая большая тяга, тебе надо учиться». Папа объявил родителям, что хочет стать артистом и поедет в Москву. Те решили, что он просто не хочет работать. Папа взял немного денег, огурцы, помидоры, буханку хлеба и поехал в совершенно незнакомый город. На первых порах пришлось даже на вокзале ночевать. Выяснилось, что он не может учиться на артиста: у него всего семь классов образования. Тогда он пошел на рабфак. А после рабфака — в театральное училище, где преподавал блестящий актер Николай Плотников из вахтанговского театра.
Папа писал домой родителям письма, что у него все хорошо. Но жил он где-то в районе Собачьей площадки, поэтому адрес писал «До востребования».
Не напишешь же «Собачья площадка», дома сразу скажут, что пропал парень.
Хотя Собачья площадка была недалеко от американского посольства, вроде центр Москвы. Потом набирал курс мхатовский актер Иван Москвин, ученик Плотникова. И Плотников его попросил: «Возьми моего парня, талантливый». На выпускной спектакль приехал из Тулы его отец. Посмотрел и сказал матери: «Не волнуйся, Севка у нас в порядке». Отца и еще трех человек взяли во МХАТ, но во вспомогательный состав. Так в 1937 году он стал артистом МХАТа.
Это было его спасение
— Это же, получается, тот самый МХАТ, который так восхитил его во время гастролей в Туле? Мечта сбылась…
— Отец окунулся в совершенно другой мир, где люди другой культуры. Это сегодня актеры могут ругаться матом, даже женщины. Тогда это было невозможно. Я у папы как-то спросила: «А что отличало, например, Бориса Георгиевича Добронравова, знаменитого актера МХАТа, чем он запомнился?». Папа сказал: «Ты знаешь, у него фосфоресцировали глаза».
Он с такой отдачей работал, что эти глаза были видны на галерке. Вот сегодня ты сидишь в зале, смотришь нынешних актеров, а их дальше пятого ряда не слышно, не говоря уже о том, чтобы у них глаза сверкали. Вот что такое был тот МХАТ. И папа попал в этот театр — гениальных актеров, гениальных режиссеров. Это чудо.
— Все хорошо, вот только знаменитые старики просто так свое место на сцене не уступали же…
— Ну, тогда они не были стариками. Папе дали комнату, куда он привез мою маму-киевлянку. Комната в девять метров, а в двух других комнатах жил Павел Владимирович Масальский со своей женой и пасынком Константином Градополовым. Мама не очень уютно здесь себя чувствовала. Там родился Алешенька, который умер во время войны. Меня сюда привезли из эвакуации, я родилась во время войны, в 1942 году. Я в школу пошла из этой комнаты. Потом папе дали 14-метровую комнату, тоже в коммуналке, где света почти не было.
Потом еще улучшили — 16 метров в знаменитом доме на улице Немировича-Данченко.
Но в театре дела шли не очень хорошо. Папа в конце концов сказал Тарасовой, которая была директором театра: «Алла Константиновна, я решил уйти». Она удивилась: «Почему, Севочка? К Вам все так хорошо относятся». Он ответил, что тех ролей, ради которых мог бы остаться, не видит. А у него не очень здоровая жена, дочь, и надо улучшить жилищные условия.
Фильм «Печки-лавочки» Василия Шукшина. У Шукшина Санаев снимался в трёх фильмах. В новой картине «Я пришёл дать вам волю» о Степане Разине, по словам Елены Санаевой, отцу также была обещана роль.
— Надо иметь смелость расстаться с самым знаменитым театром страны.
— Это было его спасение. Пришли роли в кино, положение изменилось. Конечно, надо было иметь большое терпение, выдержку, любовь к профессии. Это была та «закваска», которую он получил от Плотникова, Москвина. Играя просто слугу Чацкого, он общался с самим Качаловым. Мы даже как-то были у него в гостях. Меня брали с собой, дома оставить было не с кем. Папа его спросил: «Василий Иванович, а у вас есть враги?» Он ответил: «Есть, но я их не замечаю».
Летел турманом
— Мама серьезно болела?
— Она на общей кухне рассказала как-то анекдот, но осведомители же тогда были везде. Пришли люди из НКВД, узнавали, почему она не работает. А я однажды чуть не умерла от инфекционной желтухи, и мама, потеряв уже одного ребенка, тряслась надо мной. Да и папа в 35 лет перенес инфаркт. Поэтому мама бдила нас день и ночь, чтобы мы были здоровы, чтобы у папы сердце не болело. Она нам отдавала всю жизнь. Она была умна, остроумна, начитана, очень хороша собой.
Потом узнала, что ей интересовались. Помню, мы пошли на Кузнецкий мост. Там в общей квартире, в маленькой комнатке метров в семь, окно выходило на лестничную площадку и стеклянный потолок, жила жена актера Лаврентия Масохи (Шольц из фильма «17 мгновений весны»). Мама ей рассказала, что случилось. Это был год 1951-й, наверное. Та говорит: «Ты что, с ума сошла? Вот этого посадили, этого посадили». И все, мама заболела.
Помню, папа уехал на съемки в Ленинград, а у мамы началась мания преследования. Мы с ней едем в троллейбусе — ей кажется, что за ней следят.
Мы вылетаем из троллейбуса, она хватает такси, едем домой. Там она меня заворачивает в плед, просит, чтобы я лежала незаметнее.
Когда это случилось, тоже папа мне рассказывал, ему посоветовали: «Сева, уйди в одном костюме, оставь всё; дальше будет только хуже». Папа ответил: «Эта женщина отдала мне свою молодость, родила мне двоих детей. Собаку больную на улицу не выкидывают, как же я могу оставить нездоровую жену?»
Маму положили в больницу Ганушкина с манией преследования. Полгода она там пробыла. Лечили ее жутко — тогда это делали инсулиновыми шоками. Больше никогда мания преследования не повторялась, но депрессии бывали. Она плакала часто. Потом папа сделал ошибку. Когда мы должны были переехать в отдельную квартиру, мама начала волноваться, плакать. Папа сказал: «Лидуся, у тебя нервы расшатались, может, ляжешь в санитарное отделение? Тебя там подлечат». Положили ее не в Ганушкина, в другую больницу. Помню, мы приехали навестить, у нее были совсем другие глаза.
Мама в ужасной депрессии вышла. Потом, наверное, папа всю жизнь себя клял за это. Депрессивность у нее так и осталась. Но она была абсолютно здравым человеком.
— Всеволод Васильевич тяжело перенес ее смерть?
— Он вообще не хотел жить без нее. Пусть бы она сидела на диване, ничего не говорила, только бы была живая. Это были люди одной кровеносной системы, сообщающиеся сосуды. Папа ей говорил: «Лида, я считаю, что всему, чего я в жизни добился, обязан тебе».
— Однолюб, получается.
— Я по крайней мере ни о каких его романах на стороне не слышала. Когда мне было лет 16, папа сказал: «Знаешь, Леля, я ведь ездил в киноэкспедиции. Там бывали какие-то женщины, которые хотели со мной отношения иметь. Но я всегда говорил: „У меня есть жена, дочка, я никогда в жизни их не оставлю“.
Помню, когда мамы не стало, я за ним заехала. Мы выходим с ним вместе из подъезда, у него красивая тросточка такая для ходьбы.
Люди подходили к нему и говорили: «Всеволод Васильевич, как мы Вас любим. Вы живите только».
Папа в щеточку усов своих улыбался и говорил: «Лель, мы, конечно, стреляные гильзы, но все же приятно, что люди так относятся».
Рыбалку любил, с поэтом Дербеневым они часто ездили ловить рыбу. Удивительно теплый человек. Лариса, моя подруга, говорила: «Когда папа твой пришел домой, как будто солнышко выкатилось, освещает все. Многие мужчины не умеют ведь болеть. Что-то канючат, требуют. А он как-то улежится, чтобы только его не трогали». Вообще, он с юмором относился к себе. У нас в доме, в подвале, обувная мастерская. Как-то возвращается, говорит: «Лель, у меня голова чугунная. Спускался в обувную, поскользнулся, летел турманом». Знаете, кто такие турманы?
— Конечно — голуби.
— Не просто голуби, а те, которые в полете еще и делают кульбиты. Кто ж в его юности не увлекался голубями? У них в Туле был дом с двором. Наверное, где-то были и голуби, какие-то ватаги.
Общая могила Всеволода и Лидии Санаевых. Фото: Википедия.
— Вы в себе угадываете какие-то отцовские черты характера?
— Терпение. Уважение к профессии. Та «закваска», которая была взята папой еще из своей семьи. Когда разваливался Союз, папа сказал: «Леля, что делалось наверху, не знаю. А я в жизни кому мог помогать, помогал». Он своего партийного билета не выкидывал. Так и прожил в своей двухкомнатной кооперативной квартире, которую купил, когда ему было 47 лет. Он не играл никогда левых концертов. У него не было никакого пафоса.
