— Харитон, расскажите, как столичный художник родом из Камышина оказался вдруг под Тулой? Какими судьбами?
— Жизнь — удивительная джазовая импровизация, иные пассажи бывают весьма неожиданными. Вот, казалось бы, два равнозначных события: в 2012 году выступал со своей группой «Видели! Знаем» на фестивале «Усадьба Джаз» (на сцене, которую продюсировала команда легендарного клуба «Китайский Летчик Джао-Да») и на фестивале «Дикая Мята». Тогда ещё он проходил в «Этномире». И было совершенно неясно, какое из двух событий сыграет в моей жизни чуть более вескую роль. Для «Усадьбы Джаз», кстати, я тогда делал афиши. И можно было бы подумать, что нас связывает более тесное сотрудничество. А вот нет: именно Андрей Клюкин, организатор «Дикой Мяты», остался в моей жизни и продолжает фонтанировать идеями.
Поначалу он просто периодически заказывал у меня картины в подарок, когда я отошел от музыкальной деятельности. А теперь вот неожиданный поворот: живу, работаю, творю в арт-кэмпе на поле, где летом гудит фестиваль. Причем забавно: сначала-то он позвонил с грандиозным предложением — создать музей истории рок-н-ролла в рамках арт-кэмпа «Дикая Мята». Проект амбициозный, пока что существующий лишь в голове у Андрея. Но как он сам говорит: «Я такой человек: все, что задумываю, воплощаю». Ждём с нетерпением! А пока ждем, устраиваем для гостей кэмпа художественные мастер-классы каждую пятницу, субботу и воскресенье. По сути это такая выездная-выходная школа живописи имени меня, где я предлагаю всем желающим окунуться в мир творчества.
— То есть вы все-таки позиционируете себя как художника, не как музыканта?
— Ну, группы давно нет. Периодически беру, конечно, гитару в руки. Приходят какие-то ноты, какие-то слова... Но какого-то большого проекта не выкристаллизовывается. С живописью и графикой в этом смысле дела обстоят куда лучше и масштабнее. Тут ведь дело еще в чем: я всегда больше занимаюсь тем, что мне в конкретный момент интереснее изучать. Я же подхожу к живописи, графике, музыке, литературе, театру как исследователь, стремящийся понять, как все это работает.
Отлично помню, как папа однажды в детстве взял меня на репетицию его музыкального кружка в школе, где он преподавал.
И мне сразу стало интересно: как устроен звук, как он рождается, как его можно использовать для передачи эмоций. Это же чувство открытий я испытал, когда начал читать Довлатова. Его мастерство игры словами вдохновило меня, и я стал разгадывать, почему его тексты звучат так круто, а мои пока нет. Рерих стал моим кумиром в живописи на какое-то время. Я часами пытался скопировать его стиль, но безуспешно. Тогда я не понимал, почему у меня ничего не получается. Лишь со временем дошло: для каждой задачи нужны свои инструменты. Гуашью не передать тонкости темперы, это аксиома, которую постигаешь с опытом. Та же история с Дали, с Пикассо, с Дейнекой. Знакомство с творчеством Хармса стало для меня настоящим откровением. Его абсурдистские рассказы, полные иронии и парадоксов, открыли мне новые горизонты.
Причем это стремление к абсурду и иронии я сразу же перенес из текстов в картины, в музыку. Что-то есть в этом глубоко личное для меня. Возможно, попытка спрятаться от подавляющей реальности, которая иногда кажется слишком зловещей. А возможно, это просто бегство от скучной и однообразной рутины. Как бы то ни было, со мной это работает именно так: я чем-то или кем-то вдохновляюсь и начинаю это «препарировать», разбирать на атомы как механизм, а потом обратно собирать в разных вариациях, создавая уже какие-то произведения — художественные, литературные или музыкальные.
— И на своих мастер-классах вы тоже придерживаетесь такой идеи — изучать, исследовать, препарировать?
— В каком-то смысле да. Когда я выяснил, что самому рисовать гораздо проще, чем объяснять другим, как это делается, я придумал, что на своих мастер-классах буду идти от конкретики. Я в первую очередь объясняю свойства инструментов: что такое акрил, как ведет себя карандаш, какие возможности у линера, а какие — у кисти. Я показываю какие-то приемы и даю понять, что даже без опыта с помощью простых материалов можно создать что-то прекрасное. Я стремлюсь пробуждать в учениках творческую интуицию. И это, пожалуй, самое главное. В моих мастер-классах нет строгих правил и ограничений — только радость открытия и эксперименты с цветами, формами и текстурами. Я призываю не пытаться сделать что-то «правильно», «как надо», а раскрепоститься (Пикассо говорил: «Надо учиться рисовать не как великий художник, а как дети»), просто показывать свои чувства и мысли. Никто ведь из художников не рисовал просто так, безыдейно, чтобы запечатлеть людей или предметы, будто делая фото.
В каждую картину вкладывалась душа. Вот и я всем говорю: это не яблоко перед вами, а идея яблока.
Рисуйте ваше отношение к нему, ваши размышления о природе «яблочности».
— Судя по вашим живописным работам, основная эмоция, наполняющая вашу жизнь и картины, это ирония. У вас то Игги Поп с гусями, то Петр Мамонов с мандаринами…
— Я всегда находил вдохновение в юморе. С детства меня привлекали карикатуры и сатирические журналы, такие как «Крокодил». Они показывали, что даже в самых серьезных ситуациях можно найти повод для улыбки. Ирония становится защитным механизмом, позволяющим справляться с трудностями жизни. И она же оказывается отличной музой. Это же так весело — записать себе в друзья отца панк-рока и начать представлять, как было бы классно с ним проехаться в плацкарте, выгулять гулей, раскидать снег лопатой, махнуть на Луну! И вообще мне всегда нравились клоуны. Мой герой, как я уже сказал, Хармс. Уважаю Сергея Курехина, «чемпиона мира» по всевозможным фантасмагориям и придумкам. Так что это совершенно естественно, что мои картины — это как будто улыбка, которую я посылаю в мир. А к некоторым работам я еще и рассказы абсурдистские пишу. К «Трем товарищам», например, — это где Леннон, Харрисон и бурый медведь.
В мире искусства ведь нет ничего более захватывающего, чем его многогранность и взаимосвязь различных жанров. Все они, как корни одного дерева, переплетаются и влияют друг на друга, создавая уникальные произведения. С самого раннего детства я погружался в этот удивительный мир, где музыка, живопись, литература, театр слиты воедино и сияют именно вместе. В нашем доме всегда звучала музыка: полифония Баха, регтаймы джаза, биты «Битлов» — и тут же хиты «Песняров». Казалось бы, сочетание несочетаемого, но нет — во всем откуда-то бралась необъяснимая гармония. Вот под музыку планирует занятия папа, вот под музыку же рисует мама. Мама, кстати, восхитительно рисовала. Возможно, белая зависть к этому ее дару подтолкнула и меня к исканиям, «пробе кисти». И я теперь, как мама когда-то, тоже не люблю рисовать в тишине. Скучно рисовать в вакууме, когда можно включить что-то фоном и позволить двум планам — звуку и визуальному искусству — слиться в единое целое.
— Вы теперь живете и преподаете в кэмпе, где помимо ваших мастер-классов каждые выходные много музыки, йоги, прочих творческих активностей. Смешение жанров в действии. Как вы расцениваете эту атмосферу? Она помогает развивать идеи, больше рисовать?
— Атмосфера тут действительно очень творческая. Но знаете, когда гул выходных спадает, становится просто невероятно тихо. Такую тишину обычно называют звенящей. Звуки, цвета, люди как будто накатывают волной, а потом отступают. И оказываешься в кристальной пустоте.
Для человека, столько лет прожившего в Москве, это нечто запредельное. Скажу честно: я поначалу опасался перебираться под Тулу. Не знал, как буду себя чувствовать «в глуши».
Глушь оказалась интересной. Ну, вы помните, я ведь все «препарирую». Поначалу было вот это стремление жителя мегаполиса каждую секунду жизни чем-то занять. Потом окружение взяло свое: я перестал куда-то мчаться (не физически, а именно психологически). И сейчас я отчетливо понимаю, что такое пространство безграничной тишины, адекватного (не нарочитого, не модного, а искреннего, подлинного) замедления — это притаившееся творчество. Пока не актуализированное, но как будто бы постоянно незримо присутствующее вокруг. Так что я теперь отлично понимаю, почему сюда съезжались все писатели и художники. Это же какие места — Поленово, Ясная Поляна, «Бежин луг»…
— Вам, кстати, кто ближе и интереснее: Толстой или Тургенев?
— Лев Николаевич, пожалуй. Я даже пробовался на роль молодого Толстого в театре. Не помню, правда, ни кто ставил, ни что ставили, но я честно готовился, серьезно подошел к кастингу, изучал фото, дневники, заметки. В итоге не прошел, но до сих пор считаю, что чисто внешне что-то схожее у нас с Толстым есть. Хотя, честно признаться, Булгакова я все-таки люблю больше.
— А из художников кого вы могли бы назвать любимым?
— Не могу выделить одного, вот честно. Я человек увлекающийся, ищущий. Меняю кумиров как перчатки. И очень надеюсь, что это никогда не изменится. Ведь в этом вся суть творчества: метаморфозы, развитие, новые мысли, эмоции. Все новое, захватывающее, волнующее. Как облако белых цветущих вишен, когда-то так покорившее меня в детстве. Отлично помню тот восторг! Хочу, чтобы мы все в любом возрасте не теряли умения вот так восторгаться, вдохновляться и удивляться.
