Мы продолжаем публиковать заметки, которые к нам в редакцию принес врач Александр Бехтерев. Он жил, работал и просто побывал более чем в сорока городах России. Его рассказы – невыдуманные истории о жизни и смерти.
13 июня 1983 года. Понедельник. Сегодня после пятиминутки вместе с заведующим отделением Сальниковым мы посмотрели снимки Плешакова, и Валерий Федорович, показав на уровень жидкости, который легко определялся на пленке, уверенно сказал:
– Саша, делайте пункцию.
Я вышел в коридор. Людмила, процедурная медсестра, слегка толкнула меня боком, проходя мимо. Она была из того поколения медсестер, которым еще не было на все наплевать, но она уже не считала, что надо спасать мир и что мы за все в ответе. Работать с ней было хорошо: она была надежной, но без фанатизма.
– Люда, готовь Плешакова на плевральную пункцию.
Людмила уже приготовила инструмент. Заглянул Сальников: доверяет, но проверяет, – внутренне улыбнулся я. Мы еще раз по очереди посмотрели снимки, простучали Плешакова по ребрам, и я зеленкой нарисовал предполагаемый уровень жидкости. Сальников провел большим пальцем по краю восьмого ребра, после чего на коже остался след, и вышел.
Я взял шприц с новокаином. Проткнул кожу, двигаясь иглой неглубоко, почти параллельно поверхности и вгоняя новокаин так, чтобы он распирал кожу. Плешаков вел себя почти равнодушно... Он и к самой пункции отнесся спокойно: надо так надо. Он угасал. Одышка нарастала. И диагноз был грустный. Речь шла не о том, когда Плешаков поправится, а о том, от чего он умрет. Плешаков заметно подустал в борьбе за выздоровление и просто соглашался, чтобы его лечили, отстранившись от результата, каким бы он ни был. Пункция тем не менее заметно облегчила бы ему состояние на пару месяцев.
Я взял иглу, устроился поудобнее и, проткнув кожу, пошел по краю ребра внутрь грудной клетки. Через пару секунд шприцем попытался отсосать жидкость. Жидкости не было. Еще движение внутрь. Отсос. Ничего. Еще движение внутрь и немного вниз: ничего. Еще движение туда, где нарисовано. Ничего. Я начинаю нервничать. Жидкость не идет. В голову лезут разные мысли.
Все было сделано правильно. Снимки, перкуссия. Сальников три раза проверил меня. Мы все нарисовали. Надеюсь, что пока я ничего не поранил и воздух никуда не попал. Успокоился и осторожно вынимаю иглу. Опускаю взгляд, и мое сердце проваливается в пропасть: в моих руках только шланг. Иглы нет! Еще раз. Иглы нет.
И в голове моей, как пинг-понговый мячик, скачут мысли: прокол легкого, диафрагмы, печени, селезенки, желудка, внутриплевральное кровотечение, воздушная эмболия сосудов головного мозга! Извлечь иглу не получится, вызывать хирурга и реаниматолога – бессмысленно. Надо вызывать «скорую» и везти в горбольницу, где есть хирурги, анестезиологи и где можно прооперировать.
Людмила видит, как я побелел. Глазами указываю ей на свою правую руку с трубкой. Когда до нее доходит, что нет иглы, ее лицо теряет обычную живость. Мы молчим. Я пытаюсь понять, что делать. Иглы нет, очевидно, она отломилась и осталась в грудной клетке... это старье всегда ломается не тогда, когда надо... Мы оба, как два убийцы, смотрим друг другу в глаза... Но наша жертва пока ни о чем не подозревает: мы сами умираем от страха...
Плешаков начинает кряхтеть и ворочаться. Это возвращает нас к жизни. Счет идет на секунды, но они длятся для меня вечность. Я почему-то думаю, откуда мне вызывать «скорую», из ординаторской? Или от Сальникова звонить в горбольницу сразу профессору Николаеву и просить его взять Плешакова? А как его везти? На спине? Не двигаясь? Если он не будет двигаться, то, может быть, игла и не повредит плевру? Что я еще могу сделать? Уже все случилось!
– Ну что ж, на сегодня все, – говорю я. Людмила неотрывно следит за моими глазами, мы сейчас понимаем друг друга не то что с полуслова, а с полудвижения ресниц. Это мобилизует. Мы вместе. Мы справимся.
– Ложитесь на кушетку и полежите тридцать минут, – мой голос уже настоящий, и Людмила сообразила, что я что-то придумал.
Я непроизвольным движением встряхиваю шланг: из него резко выскакивает игла! Крепление сломалось, но игла ушла не в плевральную полость, а внутрь шланга! Плешаков так ничего и не понял. Полежал полчаса, cобрался и ушел в палату. На следующий день пункцию повторили, все прошло без осложнений. Откачали литр жидкости, ввели антибиотики. Плешаков задышал.
Вечером я напился. В тумбочке, в ординаторской, у нас всегда была бутылочка коньяка от благодарных больных. Я начал с нее. Перед уходом мы с Людмилой выпили по сто грамм. Потом уже дома. Без свидетелей. Вечером стало страшно по-настоящему. Я почувствовал, что вот она, смерть, была рядом. И я мог стать ее слугой. Проводником, если угодно.
13 июня 2009 года. Кафе на Тверской, точнее, итальянский ресторанчик, суббота. Солнце резко очерчивает окна домов напротив. Очень графично. Я сижу за столиком, пью капучино, и у меня на коленях MacBook Air.
Вокруг красивые люди. На Тверской солнечно и радостно. Я уже двадцать лет не работаю врачом. Другая жизнь в другой стране.
Почему вспомнилась эта история? Не было ничего удивительного, что игла отвалилась: все инструменты, оборудование в больнице были крайне изношены. Нищета обычной городской больницы не была чем-то особенным. Но это балансирование на грани жизни и смерти никогда не бывает обыденным, и здесь на яркой и солнечной Тверской улице вспоминается эта давняя история... и все-таки хорошо, что удача была на нашей стороне! Как это солнце на Тверской.
“Плевральную пункцию проводят с соблюдением правил асептики, как правило, под местной анестезией 0,5% раствором новокаина. Содержимое плевральной полости отсасывают обычным шприцем, шприцем Жане или специальными аппаратами. Шприц или отсасывающий аппарат соединяют с иглой, введенной в плевральную полость, с помощью крана или резиновой трубки.
Справочник молодого врача
Александр Бехтерев.
