Все погрузилось в сон. К счастью, не желтые, стены оклеены желтой бумагой. Пресса, как крыса, сочится по проводам, подрезает самозабвенно пустые звуки о том, что все будет тлен — да всем им в руки по флагу. Главное — здесь. Главное — спит. Отринув мерзость и ересь, учесть и месть, слабую, бледную, полую честь, в Кракове скоро без четверти шесть, точка отсчета поставлена здесь: есть, есть, есть. Не войдя в этот медленный ритм белых стен, за окнами белого снега и вялотекущей весны, самое главное спит. Может, видит какие-то сны.
Сквозь прикрытые тонкие веки, еще не проснувшись толком, видит фигуры. Одна — у окна, около мертвого писка ненужных систем поет мантры из войлока. Белые волосы спутанным шелком закрыли лицо. Промолчать — будто так лучше всем! Только пресса переплетена меж собой в тугой узел, как крысы сплетают хвосты. Просыпается. Открывает глаза.
— Снова ты?
И сжимает тугим кольцом только голос. Как будто сказать ничего кроме «снова» не может. За окном белым пеплом, отстрелянным порохом вьются застывшие капли. Ему за них страшно до дрожи, до сломанных ребер, в которых, быть может, еще что-то слабо хрипело. Стас — ближе. В глазах его тоже мелькали ворохом, мороком, мыслями нужными, чтобы без промаха, танцем снежинок, не знающих отдыха, линией черт беспорядочно скомканной, дальше, быстрее, сильнее, и выше. Несказанные слова.
— Снова я. А как ты, ничего не болит, ты же знаешь, что чьих-то молитв и проданных душ никогда не бывает, как надо. Чтоб ни больше, ни меньше, чтоб ровно твое число, но я-то всегда буду рядом. Не подведу. Просто не повезло. Просто где-то ошибка и сбой, просто там, в Королевстве Кривых, чьей-то желтой кривою рукой наши карты не так разложили.
— Что с того? Будет просто другая жизнь.
Где-то в небо влетали снежинки. Они падали вверх и вниз. В слишком белые мягкие пряди, на ощупь, как пух, он вплетал свои нежные прикосновенья. Бледных пальцев да нервных рук. От былых пранаям, беспокойных выдохов «ом» да путей к просветлению не осталось почти ничего. Только голос, быстрым толчком выбивающий воздух. Я здесь.
— Знаешь, в Кракове будет шесть. Знаешь, нам…
— Тихо. Слушай, как где-то дождь превращается в шорох по листьям, поднимается вверх к облакам, замерзает и снова летит. Каплями быстрыми, будто бы искрами, падая в воду несметными числами, вновь вырываясь холодными брызгами, дождь превращается в талую изморозь, сам себя губит и сам себя лечит.
Он улыбается. Он ему верит.
Молча ложится на твердую острую, будто там есть еще стержень и ось, слушает ровное, громкое сердце. Он бы молился за каждый удар, он обошел бы мечети и церкви, вот только то, что пронзает насквозь, то, что понятно без чертовых слов, то, что в касаниях мягких волос — то, как он знает, гораздо сильнее.
