Памяти Алексея Дрыгаса, поэта и человека

Сегодня исполнилось бы 60 лет Алексею Станиславовичу Дрыгасу - журналисту, поэту, одному из основателей «Слободы».

14:30, 30 марта 2018

Фото из архива Myslo.

Когда он покинул этот «лучший из миров» — нелепо, страшно и неожиданно для многих — несколько тульских друзей создали мемориальный сайт. Простенький, но нужный. Хотя бы потому, что только здесь на сегодняшний день можно максимально полно познакомиться со стихами Дрыгаса.

Помимо стихов там есть ещё воспоминания его коллег, друзей.
Алексея Станиславовича жизнь заставила изучить себя с разных сторон: в разные годы был он рабочим сцены в театре, наладчиком станков, инструктором по лыжному туризму, администратором кино, продавцом книг, редактором литобъединения, корреспондентом заводских многотиражек и областной молодёжки.

Несколько лет работал редактором тульских газет «Молодой коммунар» и «Комсомольская правда-Тула». В 1994 году вместе с супругой Верой Кирюниной придумал концепцию новой региональной газеты. Название газете — «Слобода» — дал тоже Дрыгас.

Он учил нас, «слободских» корреспондентов, писать просто и доходчиво, с уважением относясь к слову, к русскому языку. Он учил нас писать так, чтоб потом не было стыдно ни за один текст. Он учил нас уважать читателя… .
За всю свою недолгую жизнь Алексей Станиславович создал десятки потрясающих, пронзительных стихов. Часть из них вошли в «Книгу друзей», которую он сам собрал и оформил вместе с другом, художником Александром Майоровым. Но увидеть готовой свою первую и последнюю книгу он так и не успел — сборник вышел летом 2003-го. Алексей погиб 19 февраля 2003 года.
Светлая ему память.

***
Скажи, что мне не надо уезжать,
и что-нибудь еще, о чем не знаю,
солги, что мы дошли уже до рая,
до места, где не страшно будет спать.

Послушай, моя маленькая мать,
я стар, и снова ничего не знаю;
но кажется, не доползти до рая,
до места, где не страшно будет спать.

А кто-то тут же вспомнил про кровать.
А нужно поле — я над ним летаю,
я обучился делу пролетать.

И пусть пространство начинает жать,
пусть небо загибается до края… -
скажи, что мне не надо уезжать.

***
Город
Игорю Филимонову

Этот именно город — почему? Да не дали другого.
А по совести если, другого никто не просил.
За ближайшим углом с кем-то скачет старик Казанова,
там, где били тебя два придурка и добрый дебил.

Что ты скажешь мне, брат? Что людей навсегда обозлили
и поэтому люди со стакана готовы в отпад?
Этот город — нора, и ее до утра обложили,
этот город — убежище бритоголовых ребят.

Это место разбега, а дальше — кто как оторвется;
и в последнем падении есть изначально полет…
По неделе не спится. По жизни — угрюмо неймется.
По аршину морщины и набок сползающий рот.

А когда тополя дорастут до начала вселенной,
поднимая на сохнущих ветках седых пацанов,
нас просветят по новой допризывным холодным рентгеном,
как допившихся братьев и с круга сошедших отцов.

И конечно обманут, как в сказке на клубном экране,
и конечно поверим заведомо лживым словам,
и пойдем и напьемся первой попавшейся дряни,
улыбаясь прохожим и сопротивляясь ментам.

В этом городе жестком, где все некрасиво и ново,
в перехваченном горле, на разбитом трамвайном пути,
если помнишь, прижился на старости лет Казанова —
можно выпивки взять и не предупреждая зайти.

Будем слушать дожди и дружить с безобидной собакой,
обнимать пустоту, постаревшие книги листать,
и ложиться в углу, в темноту беспричинно заплакав,
и конечно вставать, потому что нельзя не вставать.

И распухшим лицом зарываясь в чужие ладони,
затрещав карманами бухих санитарных бригад,
мы куда-то рванем, опасаясь все той же погони,
там, где ходит курьерский, догоняя вчерашний закат.

Из цикла «Московский блюз»

1.
Луч радиалки бьет в зеро,
в самую гущу человечества —
и нет публичней одиночества,
чем одиночество в метро.

2.
Уходя, уходи, замыкая собою цепь.
В сумасшедшем дому санитаром избит сумасшедший
за пристрастие к блюзам, за непопадание в цель
предназначенной жизни,
за несоответствие в целом.
Уходи и не медли —
вот-вот из астральных глубин
хлынет желтое пойло и джины покинут канистры.

Аритмия. Сливаются блюзы и пьяные твисты.
Уходя, уходи, выбивая шагами клин.
Разломай мой сонет,
сорок рож на прощание скорчь,
и, фланируя прочь,
бормоча по привычке о карме,
отключи мне пространство,
фонарь за окном обесточь —
я останусь побыть, даже если сегодня пора мне.
Я смогу зацепиться застежкою за волосок,
накрутиться на палец и буквою стать в алфавите,
в кислоту опуститься, электроду подставить висок
и начать говорить на беспомощном тульском санскрите.

3.
Начинается день. Продолжается сон.
Заложила окно безупречная кладка.
Фотография. Двое. Она и он.
Никакой домочадец и тьфу домочадка.
Он похмельем страдал и валялся в стихах —
у него, идиота, такая работа:
на последних ролях и на первых порах.
Пешеход, пошехонец, приблуда, пехота,
он любил стариков и боялся детей,
но смотрел им в глаза, уменьшаясь в размерах,
и по жизни тянул и тянул канитель,
как бухой подрывник огнепровод под порох.
Растворилась стена. Ни кола, ни двора.
Кампанелло свободен, как пятна на солнце.
И бродяги берут города на «ура»,
и ключи раздают, и смеются, мальчишки.
И на льдинах плывут, и стоят на юру,
и растерянно чешут плешивое темя —
продолжить ли игру в человечью муру
или сдюзнуть отсюда хотя бы на время.